— Как выглядел вождь кечуа?

— Высокого роста, густые волосы… — Иусигуулупу наморщил лоб, вспоминая, что вдалбливал ему в голову Анко-Руй, и облегченно выдохнул:

— А, еще золотые браслеты!

— Были ли у него шрамы на лице?

Гонец замялся. Про шрамы ему ничего не сказали. Он посмотрел на начальника дворцовой стражи. Тот равнодушно отвел взгляд в сторону.

— Да, был один.

— Где?

— На левой щеке — Иусигуулупу следовал логике. Большая часть воинов — правши. А удар, нанесенный мечом справа, должен рассечь левую щеку.

Инкий задумчиво покачал головой. «Вождя он не видел. Это точно».

Вождя кечуа обнаружили мертвым на платформе Пума-Пунку. Его опознали собственные воины. Всю правую скулу вождя пересекал огромный старый шрам, нанесенный беспощадным бронзовым копьем. Не запомнить его было невозможно.

— Ты уверен, что разговаривал с вождем?

— Да.

— Допустим. Ты встречался с кем-нибудь, когда нес кипу в Город?

— Только один раз.

— Что это были за люди?

— Они прокладывали дорогу. Ими командовал начальник дворцовой стражи Анко-Руй.

— Ах да, я что-то припоминаю. Ты еще тогда просил за Анко-Руя. Он ведь, кажется, твой сосед?

— Был — отрезал Иусигуулупу, бросив ненавидящий взгляд на слегка побледневшего начальника дворцовой стражи.

— Кто-нибудь из стражников мог прочитать и исправить твое послание?

— Нет, они неграмотны.

— Это так? — спросил Инкий у Анко-Руя.

— Да, мой Повелитель.

— Значит, в дороге кипу исправить не мог никто?

— Выходит, так.

— Повелитель — вмешался Анко-Руй — к чему тратить время? Гонец признал свою вину.

Инкий бросил на говорившего тяжелый взгляд, тот запнулся и умолк.

— Значит, его исправил ты?

— Да, я.

— Ты сам решил свою участь, гонец. Сегодня ты будешь казнен на площади перед Дворцом. Уведите его.

— Но, Повелитель, я надеюсь…

Не слушая упавшего на ноги гонца, Инкий встал и резко вышел.

— Повелитель — взывал ему вслед Иусигуулупу — моя невеста будет жить? Скажи мне?!

— Будет — ласково тронул его плечо начальник дворцовой стражи — Я ведь обещал тебе.

— А Повелитель? Он знает об этом?

— Конечно. Я же передал тебе его слова.

— Да — Иусигуулупу повернул тронутое безумной гримасой лицо к двери, в которую вошел Инкий — Его слова…

— Пойдем — Анко-Руй помог гонцу встать с колен и бросил воинам:

— Через час он должен быть на площади! — И тихо Мастеру кожаных ремней: — Заткни ему глотку.

Сыны Солнца любили кровь. Они любили жестокие зрелища. Такова суть человека, как ни прячет он ее под квакерские одежды. Сегодня их ожидало два великолепных представления. Площадь была полна.

Инкий, Воолий, Герра и Слета, облаченные в парадные, алые с голубой оторочкой плащи, заняли место на вделанной а крепостную стену трибуне.

Толпа загудела. Инкий поднял вверх обе руки, призывая ее к тишине. Площадь смолкла. Последовал кивок стоящему неподалеку в почтительной позе Анко-Рую. Тот исчез и вскоре появился во главе небольшой процессии, состоящей из осужденного на смерть и шести закованных в звонкую медь стражников. Толпа заревела. Громче и громче. Волнами.

Иусигуулупу подвели к небольшому деревянному помосту. Там уже суетились четверо: палач, вооруженный огромным, причудливой полукруглой формы, топором, двое его подручных и Мастер кожаных ремней. Воины возвели пошатывающегося гонца на помост. Анко-Руй встал на небольшое возвышение и начал зачитывать приговор.

— За что его — негромко спросила Герра у Инкия.

— Государственная измена. Он вступил в сговор с кечуа и принес мне фальшивое кипу, позволившее врагу напасть на Город внезапно.

— Какой молоденький, — пожалела Герра, — А может, он не виноват?

— Он во всем сознался.

— Еще бы! Попробуй не сознайся этому костолому!

Герра показала глазами на орущего во всю глотку Анко-Руя.

— Он во всем сознался — упрямо повторил Инкий. — Остальное неважно.

— Но пусть он хотя бы скажет слово в свою защиту!

Атлант на мгновение заколебался, а затем решил:

— Хорошо, будь по-твоему. Я велю ему говорить, как только Анко-Руй закончит чтение приговора.

Герра замолчала, Инкий скосил глаза влево, где сидели Воолий и Слета. Слета была бесстрастна, губы жреца кривила кровожадная улыбка. Он все-таки пил кровь!

Анко-Руй закончил. Привстав со своего места, Инкий бросил:

— Пусть он скажет в свою защиту, если ему есть что сказать!

Анко-Руй усмехнулся и что-то сказал осужденному. Тот отрицательно покачал головой. Лицо его осталось безучастным. Он не хотел говорить, он отказывался от последнего слова. Неужели человек и вправду может отказаться от последнего слова? Неужели он не даст губам шевельнуться в последнем прости-всем людям — и плюнуть в лицо палачам? Неужели он откажется выпустить нежного, с придыханием, мотылька последнего звука? Неужели? Ведь люди так любят говорить. Особенно о себе. Особенно, упаси фортуна, в последний раз. Даже если этот последний раз еще не единожды повторится. Ведь последнее слово дается не только приговоренным к смерти. Его дают и шалопаям, заслужившим месячную отсидку. Но ведь и они обожают последнее слово. Они согласны говорить его по многу раз, и не оно ли причина их частого возвращения в камеру? Как приятно раз в месяц побыть героем, плюнуть в лицо присяжным, а заодно и всему миру. Их много, любителей громких слов.

Боже, как метали громы и молнии анархиствующие революционеры!

«Мускулистая рука рабочего класса…» — Какие метафоры! Какие эпитеты! Как бледнели в бессильном гневе обматюкованные судьи, зная, что один запрещающий жест — и вся либеральная пресса обрушит огонь на «кровожадных деспотов царизма». Как били по физиономиям усатых жандармов зонтики истеричных дамочек: сатрапы! За это давали всего лишь пятнадцать суток, но и здесь они успевали сказать прочувствованное последнее слово, заработав бурную овацию зала. Бывало лучше. Бывало красивее, порядочнее, эффектнее любых последних слов, в которых, сколь бы оправданы они ни были, всегда слишком много выспренности. Бывало, когда шли в белом мундире навстречу штыкам, или как Лев Франции, любимец Наполеона маршал Ней, так и не сумевший предать своего императора, сидя в карете смертников — священнику, что сопровождал его на казнь, показывая пальцем в небо: «Зато там, падре, я буду быстрее вас!» Какой дух! Какая сила! Нужны ли здесь еще какие-нибудь слова!

Иусигуулупу хотел сказать последнее слово, но не смог этого сделать. За несколько мгновений до того, как вывести на площадь, к нему подошел Мастер кожаных ремней. В руке он держал хитро зазубренную костяную палочку — два крючка на каждом из концов. Подручные палача схватили Иусигуулупу, а Мастер вонзил эту палочку через низ подбородка в небо. Гонец захлебнулся кровью и навеки сжал челюсти. Увы, ему было не суждено сказать последнего слова.

Как только Иусигуулупу отрицательно покачал головой, подручные палача схватили осужденного и бросили его на широкую деревянную колоду. Крепкие веревки обхватили руки и ноги. Заревели трубы. Мастер кожаных ремней вынул из-за пояса нож — хищный, с зазубринами — и потрогал пальцем его остроту. Толпа замерла в сладостном предвкушении. Мастер надсек кожу, показалась кровь, и сделал широкий надрез. Иусигуулупу пучил глаза, боль давила из горла крик, но встретившись с еще более чудовищной болью в скованном крючками рту, отступила назад — к сердцу.

Садист сделал второй надрез и подцепил ножом ленту кожи. Толпа взревела. Мастер дернул окровавленный лоскут и, оторвав, поднял его в воздух, демонстрируя возбужденной толпе. Вопли усилились.

— Великий Разум — Слета закрыла глаза рукой — какая ужасная казнь!

— Толпа любит кровь — заметил Инкий — Пусть позабавится.

Карлик сделал еще один надрез и вырвал второй лоскут кожи. Затем, обнажая позвоночник, третий. Гонец обмяк и бессильно повис на колоде. Обычай требовал, чтобы перед тем, как отрубить голову, его привели в чувство, но Инкий махнул рукой: кончайте!