«Вот гад! — подумал Сенин. — Попробуй-ка, целься через правое плечо!»

Он решил поправиться, осторожно начал поворачиваться… Но задел головой за сучья, стал отводить их рукой, а тут ружье поползло с колен… Схватить успел, но все эти неловкие движения медведь, должно быть, услышал в нерушимой тишине леса…

Больше часа сидел потом Сенин на лабазе зря, сильно продрог и — делать нечего! — слез на землю и отправился домой.

Еще шагая стежкой по огороду, услышал раздраженный голос Александра в отцовой летней избе. Вырвалась Сашкина ругань:

— Я те покажу, старый хрыч! Я те выучу, дармоед проклятый!

Сердце у Василия заколотилось — горяч был человек! — и бросился он от своего дома к отцовскому.

Бегом поднялся по ступеням высокого крыльца и рванулся через сени в летнюю избу, где гремел Сашка.

При свете тусклой керосиновой лампы он не сразу заметил отца, сидевшего на полу возле печи. Крупное, грузное тело старика обессиленно поникло, а грубоватое лицо с тяжелым носом, черными мохнатыми бровями и седеющей окладистой бородой показалось ворвавшемуся Василию страшно худым, осунувшимся, непомерно морщинистым. С дрогнувшим сердцем Василий заметил блеск слез на втянутых щеках отца.

Сидя у стола, красный и потный Сашка заорал:

— Тебя еще зачем принесло? Сами разберемся!

Задыхаясь от негодования, Василий долго не мог заговорить.

— Как ты смеешь таким словом отца!.. — Он схватил брата за ворот, стал трясти: — Отца… отца… отца…

Тот вывернулся, и они схватились. Василий стал валить Сашку… Грянул выстрел — это ружье, висевшее у Василия за спиной, задело курком за лавку. Изба наполнилась дымом, поднялись вопли. Отец кричал:

— Спасите, хрещеные, спасите!

Мать бросилась вон, запнулась о порог, повалилась и стонала.

Марфа истерично орала:

— Ой, Саша! Ой, Саша! — ей померещилось, что муж убит.

Тяжело переводя дух, Василий сел на лавку у окна. Выстрел напугал всех, заставил разъяренных братьев опомниться и повернул ход ссоры.

Сашка задымил папиросой.

Молча свернул цигарку и Василий.

Долго сидел он, согнувшись, опираясь локтями о колена. Сидел, обдумывал, что же делать. Взять стариков к себе? Не выходит. Тесно будет: изба у молодого хозяина небольшая, что толку, что новая да чистая? Да и земли у него одна душа — большой семье трудно прокормиться. А у отца две избы — зимняя и летняя, обе просторные; а про землю и говорить нечего — вдвое против Васиного.

Нет, стариков брать к себе не нужно. Не так надо сделать.

— Вот что, Сашка, сменяемся. Переходите с Марфой в мое поместье, а я сюда, к родителям, вернусь.

В избе стала мертвая тишина. Даже мать, добравшаяся до кровати, перестала всхлипывать. А Александр и рот разинул: чудо! У Васьки хозяйство из всей деревни особенное — ладное, стройное, порядочное, скотина сытая, огород ухоженный, весь инструмент, вся справа прочная, чистая.

— Все хозяйство отдашь? — спросил Сашка.

— Все, как есть.

Знал Василий все. Двор на степени велик, да грязен непролазно (Сашке лень было отводную канавку прокопать), кобыла запалена, мерин опоен, пашня кое-как расковыряна, а иные полосы и вовсе не паханы… Все худо, все запущено, сбруя — рвань, телеги ломаны…

Ленивый и жадный Александр не поверил. Он вообразил какой-то подвох и набросился на брата с руганью — в бога!.. в заразу!..

Но Василий с маху так стукнул кулаком по столу, что Сашка смолк. Понял.

И был заключен небывалый, неслыханный договор. Братья обменивались «жильем и житьем» полностью. Все, что имел Василий от дома до полос в полях, до последних вил, до последней чашки, все переходило во владение Александра с Марфой.

А Василий с семьей переселялся к отцу, чтобы хозяйствовать на степени. Лишь одёжа, одеяла, полотенца оставались у каждого свои. Александр потребовал и ружья «не трогать с места». Василий зачесал в затылке. «Ну и сволочь!» — подумал он. На скулах у него заходили грозные желваки.

Ведь старинная централка Ивана Семеновича износилась хуже своего хозяина. Уж давно отец жаловался Васе, что затвор хлябает, и на осечки старик обижался. А у Василия работала новенькая тулка, которую он с великим торжеством лишь прошлой зимой купил, сдав заготовителю полторы сотни белок да тройку куниц.

— Да ну тебя, Сашка! Ты же не охотник. Ружье я себе свое возьму. Да ты шутишь, небось.

— Какие тебе шутки! Это ты хитришь да вертишь. Не на таковского напал! Я своего никогда не упущу!

— «Своего»! Вишь, что сказал! Глаза завидущие! Бери тятькино, коли тебе ружье обязательно надобно.

— Не согласен!.. — начал Александр, но его перебила жена:

— Что же ты, Вася? Выходит, только на словах родителей жалеешь, добряком представляешься, а как до дела дошло, так торговаться! Лучше признайся, скажи: жила я, хочу зажилить!..

Ух, раскипелся Василий… Но сдержался. Так пропади же все под горячую руку! Крикнул:

— Так берите же, коли совесть такая!

И свершилось наутро то, о чем долго потом с удивлением и уважением судили и рядили в окрестных деревнях, и ближних и дальних. Произошло, по деревенским понятиям, невероятное: отделенный сын, крепко поставивший свое гнездо, уже обросший собственной семьей, пошел на великую жертву, чтобы избавить родителей от измывательства и жестоких попреков. Пошел на жертву, невзирая на то, что принимать пришлось от лодыря одно разорение, пошел, не боясь принять на свои плечи прокормление дряхлеющих родителей. Пошел на все это, махнув рукой на вопли Настасьи, проливавшей нестерпимые слезы.

Совершился обмен, перебрались братья на новые жительства. Перебрались, разложили по местам перетащенную одежонку.

Посидел Василий со стариком, потолковали: рожь сеять надо. Ведь Сашка один во всей деревне не удосужился посеять. Спасибо, хоть семена не пропил!

Взял Василий со стены тятькино ружье, да так и ахнул: стволы, колодка, затвор — все краснело сплошной ржавчиной, а на месте гринеровского болта зияла дыра…

— Ой да тятька! Да как же ты до такого довел?

— Ох, родненький! Разве ж это я? Сашка под свою власть и ружье у меня отобрал. Мне и касаться не приказывал. Раза три таскался он с ним куда-то, и леший его знает, что натворил с ружьем…

Пришлось Василию ружье в керосине отмывать, да отчищать, да, как молено, подправлять.

Шли годы… Умерли старики Сенины. Зато народилось у Василия Ивановича еще три дочки, всех ребят набрался полный пяток. Да все мелкота: «Кому соски, кому грифельны доски» — острил отец. В деревне Заозерье произошло большое событие: создался колхоз. Только еще привыкали заозёры к общему хозяйствованию, только налаживали. Хоть и дружно принялись за новое дело, да ведь не сразу Москва строилась — не все еще стало на свое место. Ну и заработки пока еще были небогатые: ладно, если на трудодень получишь ржи килограмм.

Василию и Настасье при такой куче ребятишек, конечно, трудно доставалось. Необходимо было прирабатывать на стороне. Вот и пришлось Василию понять, какое большое дело — договор на сдачу пушнины!

Деревня стояла на берегу озера, а поля ее разбросались клочками меж мшарин да песчаных бугров, поросших сосняком и ольшняком. Кругом — на много верст леса да моховые болота. На то он и есть Валдайский край!

Глубоки выпадали по зимам снега, широки стояли вешние разливы на болотных гладях, зло кишели по летам тучи комаров и оводов. Тяжелы были для ходьбы по осеням болотные мхи, досыта напитавшиеся водой, чавкали они, жадно засасывая ноги охотника.

Но привычному, коренному, здешнему — все нипочем. Немало белок добывал Василий Сенин со своей лайкой Айной, брал и куниц, ловил в капканы норок, хорей, барсуков, ходил на лисиц с флажками (лишь бы товарищ в загонщики нашелся). Подкарауливал он и медведей на овсах. Это была важная охота: ведь сколько мяса семье!

Мастер был Василий Иванович на всякую охоту, но добыча, конечно, была бы куда богаче, если бы не дряхлое ружье. И заряжать его надо было с особой сноровкой, и осечки мучили.