Карл Маршский, брат короля, получил земли и фьеф Фальюэля и Кондрена, а также грюэри Шони. [1548]Казалось, Филиппу Длинному ничего не досталось из оставшихся после смерти Мариньи трофеев, но это, возможно, объяснялось несколько запоздавшей регистрацией имущества, а также тем, что подарок короля графу де Пуатье, ставшему, в свою очередь, королем, не имел бы никакого смысла.

Людовик д'Эвре, в свою очередь, получил ленные владения в Мариньи, Васкейле, Лонгвилле, Белленкомбре, Соквиле, Денестанвиле и Лонгее, владения в Шильи – за исключением замка, отданного Людовику, – поля в Арке и ярмарку в Гренвиль-ла-Тентюрьер. [1549]Он получил это имущество не в дар, а в обмен на 8000 турских ливров ренты из казны.

Карл Валуа наконец вернул себе владения в Гайфонтене, [1550]которые совсем недавно уступил Мариньи. Сделка была очень выгодной, поскольку он сохранил и второй элемент обмена 1310 г., Шампрон! Гайфонтен принес ему 2000 турских ливров дохода, которые ранее Филипп Красивый хотел ему даровать. [1551]Владения, предоставленные Людовику д'Эвре лишь в качестве источника ренты, вернулись в королевский домен после смерти графа. В 1323 г., чтобы положить конец спорам с Карлом Валуа по поводу фьефов и ренты, которые относились к Мариньи, по мнению короля, удерживавшего Мариньи в своих владениях после смерти Людовика д'Эвре, или к Гайфонтену, по словам графа Валуа, Карл IV отдал эти фьефы и ренту своему дяде. [1552]Карл Валуа, которому в то время принадлежала значительная часть баронии Мариньи, [1553]попытался воссоздать его уже для себя; об этом свидетельствует целая серия копий дарственных и грамот о возведении поместья в ранг баронского Филиппом Красивым, копий, которые он получил в марте 1323 г. в превотстве Парижа. [1554]

Одержав победу над своим врагом, Карл Валуа собирал добычу и готовился взять оглушительный реванш, потешив свое самолюбие: он намеревался добавить к своему имени титул барона Мариньи. Ему не хватило времени. Два года спустя он умер, предварительно заплатив парижским беднякам, чтобы они молились за упокой души Мариньи и его самого… [1555]

Тело Ангеррана еще оставалось на виселице в Монфоконе, когда страсти начали утихать. Никто не знал, как относиться к этому происшествию, и официальный историограф Ив из Сен-Дени, завершая в конце 1317 г. свой труд об истории Сен-Дени и о французской монархии, умолчал как о роли советника Филиппа Красивого, так и о судебном процессе, состоявшемся при Людовике X, короле, царствованию которого автор посвятил очень небольшую главу в своей работе. [1556]Современник Ангеррана, к тому же монах Сен-Дени, прекрасно осведомленный о случившемся, не мог просто не заметить такого упущения.

Более того, в завещании Людовика X также не упоминается об Ангерране, но, по всей видимости, король испытывал угрызения совести по этому поводу, поскольку приказал основать две пребенды в коллегиальной церкви Экуи. Сделал он это не случайно. Он также выделил 5000 ливров Луи де Мариньи и столько же остальным детям Ангеррана,

Из этого следует, что этот поступок со стороны короля был не признанием ошибки, а жестом жалости: «огромное несчастье» приключилось с его крестником Луи, а не с Ангерраном де Мариньи! Король не подвергал сомнению справедливость приговора, а просто хотел помочь своему верному камергеру, которого искренне уважал. Снисходительность короля распространилась и на других детей Ангеррана, которые были еще молоды и жили в бедности. Но лишь неправильное истолкование документа позволило Миллену написать [1559]о том, что Алис де Монс вышла на свободу в 1316 г.: в королевском завещании речь шла о Жанне де Сен-Мартен, и имя «Жанна» относится не к королеве, а к матери Луи де Мариньи. Действия потомков Людовика X не затронули интересов детей Ангеррана, и в 1328 г. родная сестра Луи де Мариньи, Мари, которая была монахиней в Мобюиссоне, все так же получала из казны выплаты, назначенные ей отцом. [1560]

Двадцать четвертого июня 1317 г. Филипп Длинный вручил детям Ангеррана грамоту о восстановлении их в правах. [1561]Клеман посчитал это реабилитацией камергера. [1562]Лишенный даже призвука торжественности, этот документ был призван подтвердить полную юридическую дееспособность детей приговоренного и восстановить их репутацию. Однако заметим, что, в отличие от 1316 г., речь шла только о кончине Ангеррана, а не о его преступлении.

Карл Валуа ни словом не обмолвился о своей жертве в завещании от 17 сентября 1325 г., [1563]но общеизвестным фактом является то, что, чувствуя приближение смерти, он приказал дать денег всем беднякам Парижа с тем, чтобы они молились за Мариньи и за него самого, причем современники отмечали, что Мариньи он назвал первым. [1564]Эти предсмертные угрызения совести, в принципе, ни о чем не говорят, граф, конечно же, не верил в невиновность Ангеррана; он единственно мог сожалеть о своей непримиримости. Впрочем, д-р Браше утверждает, что это «изменение характера… обычный клинический признак фокусного смещения позвоночника», стало следствием недуга, вызвавшего предсмертный частичный паралич. [1565]В любом случае, такая реакция доказывает, что именно Карл Валуа был виновником случившегося в 1315 г. и сам считал себя таковым.

Сын Карла Валуа, став королем Филиппом VI, выделил Тома де Мариньи землю ренту в 600 ливров с земли, «принимая во внимание случай», лишивший его наследства, и желая предоставить ему возможность содержать семью. Но и этот жест, которого добился епископ Бове, был сделан «при том, что мы не имеем к этому никакого отношения, нашей особой милостью из жалости и абсолютно бескорыстно». [1566]В этом случае речь вновь идет лишь о помощи сыну казненного опального отца, который лишился средств к существованию, а не о возмещении несправедливо нанесенного ущерба. По всей видимости, всплеск королевской щедрости был вызван настойчивостью Жана де Мариньи, который в то время был советником, а вскоре стал канцлером Франции. Именно он ходатайствовал перед папой Иоанном XXII о предоставлении бенефиция своему племяннику Раулю, канонику Бове и Mo, которого он в повторном прошении к понтифику описал как бедного юношу, изучавшего право в Орлеане и не имевшего и ста ливров дохода. [1567]