Впрочем, примерно в это время имя Ангеррана стало все чаше появляться в связи с фламандскими вопросами: в январе 1308 г. Вильгельм I, граф Голландии и Эно, передал ему 300 ливров ренты с земли; Ангерран принес оммаж за ренту, которая считалась фьефом. [1163]Мы не сомневаемся в том, что это последнее условие было полностью в духе эпохи, но тем не менее полученный Мариньи дар однозначно свидетельствует о том, что он уже оказал графу достаточно услуг, чтобы показаться ему достойным внимания. Как и в случае с религиозными делами, мы можем обнаружить факт благосклонности к Мариньи, который не подтверждает ни один из сохранившихся за этот период документов.

Вторая – известная – миссия Мариньи во Фландрии относится к 23 февраля 1309 г., когда он вместе с Людовиком д'Эвре должен был поддержать в Турне лже-сеньора Мортаня, Жана де Вьерзона, [1164]которого в действительности звали Жак де Гистель. [1165]По мнению Жиля Ле Мюизи, эту уловку придумал Ангерран, чтобы в дальнейшем король смог без всякого труда получить шателенство Жортань. [1166]Но Р. Фотье показал, основываясь на мнении арагонского посланника, которое тот высказал 10 мая 1309 г., что король и его Совет, вероятно, сами были обмануты. [1167]Как бы то ни было, участие Мариньи в миссии во Фландрии впервые имело столь большое значение. При выполнении большинства поручений королевского камергера рядом с ним в качестве коллеги находился Людовик д'Эвре, с момента коронации Эдуарда II в феврале 1308 г. вплоть до совещания в Маркетте в сентябре 1314 г.

После авантюры с Мортанем Мариньи мог по праву считаться одним из королевских советников, сведущих в фламандских вопросах. По прошествии небольшого периода времени он превратился в настоящего министра по делам Севера, и в сферу его деятельности можно было включить равным образом Фландрию, Артуа или Англию. Мы уже упоминали о том, как в декабре 1308 г. он поддержал предложение короля, его братьев и графа де Сен-Поля отлучить от церкви фламандцев, выступивших против Атиского договора; присутствие рядом с вышеперечисленными именами также и имени Мариньи можно объяснить только тем, что именно ему принадлежала инициатива этого демарша. Можно задаться вопросом, почему в создавшихся условиях король послал к папскому двору Плезиана, тогда как в январе 1309 г. понтифик оспорил верительные грамоты Латильи. [1168]Мы считаем, что причину этого поступка нужно искать именно во Фландрии: присутствие людей короля и, как думал Мариньи, его собственное было необходимо для уверенности в том, что «восстановление сира де Мортаня» состоится. От короля зависело, войдет ли он в Турне, и ситуация требовала быстрых действий: в случае провала Жаку де Гистелю оставалось только бежать. Папа, напротив, вполне мог еще подождать, и переговоры были отложены.

В действительности в августе 1310 г. Мариньи уже был в Грозо, подле Климента V: необходимо было немедленно отреагировать, как мы уже показали в предыдущей главе, не столько на протест Даниеля де Тилта, объявленный от имени графа Фландрии, а на неизвестное нам событие, из-за которого папа примерно в июне или июле 1310 г. внезапно изменил свое мнение. Миссия Мариньи, провалилась: король потерял возможность продолжать отлучать фламандцев от церкви на свое усмотрение, поскольку Климент V посчитал подобную привилегию бесчеловечной. [1169]И вновь фламандская политика повлекла за собой визит к папе и переговоры Климента V с Мариньи. Для Ангеррана дела Фландрии были гораздо важнее всех остальных, можно даже сказать, что дипломатическая деятельность Мариньи вплоть до 1311 г. и даже в 1314 г. была по большей части, насколько мы можем судить, обусловлена его фламандской политикой.

Были попытки обнаружить связь между преобладающими интересами Мариньи и женитьбой сына Ангеррана, Луи де Мариньи, на Роберте де Бомец. Нам представляется, что подобное предположение можно считать не лишенным смысла, если иметь в виду, что наследство Роберты – Бапом – интересовало Ангеррана как база для налаживания экономических отношений между суконной промышленностью Фландрии и ярмарками в Верхней Нормандии. Роберта была кузиной, затрудняемся сказать, в какой степени. Людовика Неверского, [1170]и желание Ангеррана женить своего сына на кузине знатного феодала также могло стать причиной заключения этого брака. Но фламандская политика не имела к этой женитьбе никакого отношения. Маго, графиня д'Артуа, подруга и покровительница семейства Круазиль, к которому принадлежала мать Роберты, подписала брачный контракт, преподнесла венки и драгоценности в дар во время свадебной церемонии и после сделала еще один подарок новобрачным: это бракосочетание в какой-то степени было делом ее рук.

Людовик Неверский преподнес свой первый и единственный подарок тем, на чьей свадьбе он не присутствовал, лишь 20 февраля 1311 г., то есть через тринадцать месяцев после бракосочетания. Он подарил им сеньорию Кудре в Неверие вместе с угодьями и правом судебной власти. [1171]Это был действительно прекрасный подарок, но лишь на этом основании нельзя утверждать, как это сделал без каких бы то ни было доказательств Фанк-Брентано, что «Людовик Неверский был особенно близок с сыном Ангеррана де Мариньи». [1172]Этот дар, возможно, предназначался для сына королевского камергера или для мужа кузины Людовика Неверского, а не для юнца, каким в то время был Луи де Мариньи.

В 1311 г. фламандская политика короля полностью находилась в руках Мариньи. Примерно за четыре года он приобрел то, что в дальнейшем позволило ему вести дела в этой сфере по-своему: опыт и связи. И тем, и другим он был обязан своей должности, поскольку в качестве камергера он постоянно оказывался на пути тех, кто приходил на встречу с королем, и имел возможность с близкого расстояния следить, хотя и оставаясь при этом в стороне, за событиями, переговорами, высказываниями опытных людей. Кроме того, у него сложились свои политические взгляды, которые он, как мы увидим, реализовывал с 1312 по 1314 г. в постановке проблем и деятельности в отношении папы или против фламандцев. Наконец, во время своего пребывания на службе у короля и в особенности в королевской Палате, он добился того, что его имя стало известно как лицам, получившим королевские верительные грамоты, или знатным людям, приносившим присягу, так и послам или гонцам, и даже, во время поездки в поддержку Гистеля, народу.

Именно на эти качества Филипп Красивый делал ставку, когда с 1311 г. начал давать Мариньи различные важные поручения, рискуя вызвать недовольство тех, кто считал себя более достойным, даже не будучи более способным, – то есть в первую очередь принцев королевской крови.

Когда летом 1311 г. возникла необходимость послать во Фландрию представителей короля для переговоров с Робертом Бетюнским и Людовиком Неверским, выбор в первую очередь пал на Ангеррана де Мариньи, и вместе с ним исполнять эту миссию отправились маршал Жан де Гре, Пьер де Галар, Арпен д'Аркери и Жерар де Куртон. Фанк-Брентано посчитал, что на этот выбор повлияли тесные отношения Людовика Неверского с Луи де Мариньи. [1173]Нельзя отрицать, что в неких обстоятельствах Луи мог бы повлиять на избрание своего отца, чему, впрочем, нет никаких доказательств. В любом случае, совершенно неправдоподобно звучит предположение о том, что ролью самого первого плана, которую Ангерран сыграл в 1311 г., он был обязан своему в то время шестнадцати– или восемнадцатилетнему сыну, чье имя никогда не появлялось ни в одном документе, относящемся к внешней или внутренней политике государства. Назначение Ангеррана объясняется, будучи единственно логичным, тем, что на протяжении трех лет он приобретал все больший и больший вес в отношениях с Фландрией или в политике Франции в фламандских вопросах, а также возраставшим благоволением к нему короля.