Бен-Гурион разразился смехом.

— Вы загнали меня в угол, профессор! — воскликнул он. — Хорошо, пусть Бог необязательно добр. Но будучи создателем мироздания, Он, по крайней мере, всемогущ, или нет?

— Всемогущ? Коли так, почему тогда Он наказывает Свои создания, если все является Его творением? И наказывает за то, за что отвечает, в конечном итоге, исключительно Он сам? Обрекая Свои создания на смерть, не обрекает ли Он самого Себя? Мое мнение таково: оправданием Ему может служить только Его несуществование. — Эйнштейн сделал короткую паузу. — Кстати, если вникнуть как следует, всемогущество вообще невозможно. Эта идея заключает в себе неразрешимые логические противоречия. Есть один парадокс, который объясняет невозможность всемогущества. Его можно сформулировать следующим образом: если Бог всемогущ, Он может создать настолько тяжелый камень, что даже Сам не в состоянии будет его поднять. — Эйнштейн изогнул брови дугой. — Понимаете? Если Бог неспособен поднять камень, Он не всемогущ. И если способен, Он тоже не всемогущ, поскольку не сумел создать камень, который бы не смог поднять. — Ученый улыбнулся. — Следовательно, всемогущего Бога нет, это выдумали люди для собственного удобства и объяснения непонятного.

— Вы не верите в Бога.

— Я не верю в персонифицированного Бога, в Бога-личность, которого изображает Библия. В такого да, не верю.

— Вы полагаете, что, кроме материи, ничего нет?

— Ну, конечно же, есть. За энергией и материей должно быть нечто еще. Я верю в Бога Спинозы, который проявляется в гармоничном порядке всего существующего. Восхищаюсь красотой и логической стройностью мироздания, верю в Бога, который разлит во вселенной, в Бога, который…

Фрэнк Беллами в явном раздражении закатил глаза к потолку и покачал головой.

— Уши вянут! — процедил он сквозь зубы.

Боб заерзал на стуле перед магнитофоном.

— Во всем надо видеть положительную сторону, Фрэнк, — констатировал он. — Подумай только, мы с тобой стали свидетелями откровений величайшего гения в истории человечества. Сколько людей не пожалели бы деньжат за то, чтобы услышать такое!

— Здесь тебе не шоу-бизнес, Боб. Речь идет о национальной безопасности, и было бы лучше, если б мы услышали побольше о просьбе, которую ему высказал Бен-Гурион. Если у Израиля будет атомная бомба, Боб, как ты думаешь, долго ли понадобится дожидаться, чтобы такая бомба была у всех и каждого? А?

— Ты прав. Извини.

— …Спинозы.

Оба собеседника замолчали. Наконец снова заговорил Бен-Гурион.

— Профессор, вы считаете, что существование Бога можно доказать?

— Нет, господин премьер-министр, Не считаю. Существование Бога невозможно доказать в той же мере, в какой невозможно доказать Его несуществование. Мы наделены лишь способностью чувствовать таинственное, ощущать ослепляющее восхищение перед устройством мироздания.

Снова возникла пауза.

— Почему бы вам не попробовать доказать существование или несуществование Бога?

— Мне не представляется это возможным, я уже говорил вам.

— А если это было бы возможным, какой вы бы выбрали путь?

Молчание.

Эйнштейн, повернув голову в сторону, устремил взор на пышную зелень, окаймлявшую Мерсер-стрит, и задумчиво созерцал ее глазами мудрого старца, в которых не угас мальчишеский задор, глазами человека, много повидавшего на своем веку, но не утратившего дара восхищаться буйством природы каждой новой весной.

Глубоко вздохнув, он наконец изрек:

— Raffiniert ist der Herrgott, aber boshaft ist er nicht.

Бен-Гурион был заинтригован.

— Was wollen Sie damit sagen?

— Die Natur verbirgt ihr Geheimnis durch die Erhabenheit ihres Wesens, aber nicht durch List.

Фрэнк Беллами стукнул кулаком по подоконнику.

— Черт! Они перешли на немецкий!

— О чем они лопочут? — спросил Боб.

— А я почем знаю! Или я, по-твоему, рылом на фрица смахиваю?

Боб выглядел растерянным.

— Как быть? Продолжаем записывать?

— Ясное дело. Потом сдадим пленку в контору, и кто-нибудь все это переведет. — Он скорчил гримасу. — У нас там теперь столько немцев, что это будет совсем не трудно.

Агент прильнул лбом к окну и застыл, наблюдая через запотевшее от его дыхания стекло за двумя пожилыми мужчинами, чем-то напоминавшими братьев, которые продолжали вести беседу в саду дома 112 по Мерсер-стрит.

На улице было столпотворение. Раздолбанные легковушки, грохочущие и гремящие грузовики и чадящие дымом автобусы, нетерпеливо сигналя и агрессивно рыча моторами, хаотично сновали в плотном потоке, который двигался по грязному, заляпанному машинным маслом асфальту. Жаркий воздух позднего утра был насыщен едкими запахами дизельных выхлопов. Над обветшавшими, требующими ремонта зданиями висела густая пелена смога. Нечто упадническое сквозило в этой картине: древний город упорно цеплялся за будущее.

Зеленоглазый шатен, сойдя со ступеней парадного входа в музей, в нерешительности озирался, выбирая, куда направиться. Перед ним простиралась обширная Мидан Тахрир, забитая транспортом настолько, что о перспективе приткнуться в одной из кафешек и любоваться оттуда парадом автометаллолома не хотелось даже думать. Мужчина посмотрел налево. Можно, конечно, прогуляться по Каср-эль-Нил и выпить чая с пирожными в «Групис корнер», но разыгравшийся аппетит пирожными вряд ли утолишь. Как вариант — его взор обратился вправо — пойти на Корниш-эль-Нил — набережную, где находится роскошный отель, в котором он остановился, там полно отличных ресторанов с великолепным видом на Нил и пирамиды.

— Вы в первый раз в Каире?

Зеленоглазый шатен обернулся на голос.

— Что, извините?

— Вы впервые в Каире?

Голос принадлежал вышедшей из музея высокой женщине с длинными черными волосами и глазами загадочного янтарно-карего цвета. На ее чувственных полных губах, окрашенных алой помадой, светилась обворожительная улыбка. На даме был серый деловой костюм, облегавший совершенные формы, черные туфли на высоком каблуке, которые подчеркивали модельную стройность ног, и скромные рубиновые серьги в ушах.

Одним словом — диво экзотической красоты.

— Уф… нет, — запинаясь, ответил мужчина. — Я бывал здесь неоднократно.

Продолжая улыбаться, женщина протянула руку.

— Меня зовут Ариана. Ариана Пакраван. — Они пожали друг другу руки, и Ариана лукаво спросила: — А своего имени вы мне не назовете?

— Ой, извините. Меня зовут Томаш. Томаш Норонья.

— Очень приятно, Томас.

— Томаш, — поправил он. — И ударение не на О, а на А: Томаш.

— Томаш, — попыталась она воспроизвести его произношение.

— Правильно. Арабским женщинам почему-то всегда с трудом дается мое имя.

— Гм… а кто вам сказал, что я арабка?

— Разве нет?

— Случайно нет. Я иранка.

— Вот как! — рассмеялся Томаш. — А я и не знал, что иранки такие красивые.

— Вы, я вижу, дамский угодник.

— Извините, не удержался.

— Не извиняйтесь. Еще Марко Поло отмечал, что самые красивые женщины в мире — это иранки.

Томаш оценивающим взглядом скользнул по ее ладно сидящему костюму.

— Вы такая современная! Для уроженки Ирана это просто поразительно.

— Я… как бы это сказать… особый случай. — Ариана задумчиво посмотрела на беспорядочное скопление автомобилей на площади. — Послушайте, а вы не хотите перекусить?

— Не хочу ли я перекусить? Да, разрази меня гром, я быка бы съел!

— Тогда пойдемте, я отвезу вас туда, где можно отведать блюда местной кухни.

Такси направлялось в восточную часть города — заповедный исламский Каир. Миновав широкие проспекты центра египетской столицы, автомобиль углубился в лабиринт узких улочек. Жизнь здесь кипела и бурлила. За окнами мелькали пешеходы в галабийях[3], запряженные осликами повозки, велосипедисты, лоточники, тележки с едой, размахивающие своим товаром торговцы папирусами. Всюду теснились магазинчики с утварью из латуни и меди, кожаными изделиями, коврами, тканями и подделками под антиквариат. На террасах закусочных посетители курили кальян. В воздухе стоял крепкий аромат жареной снеди, шафрана, куркумы и душистого перца.