— Что, извините?

— Вы меня прекрасно слышали.

— Отвечать на подобного рода дурацкие вопросы считаю ниже своего достоинства.

Беллами разразился хохотом.

— Какие мы чувствительные! Я вижу, вы в плену страсти…

— Хватит! — запротестовал Томаш. — Вы будете слушать то, что я хочу сказать?

Американец тотчас сменил тон.

— Вы утверждаете, что иранцы испытывают растерянность по поводу документа.

— Судя по всему, они не представляют, что с ним делать. Насколько я понял, по их мнению, ключ к пониманию рукописи кроется в оставленных Эйнштейном двух зашифрованных сообщениях. К этим двум сообщениям я имел доступ. И они у меня с собой. А одно я расшифровал.

Возникло недолгое молчание.

— Ну что я говорил? — воскликнул Беллами. — You’re a fucking genius!

Томаш рассмеялся.

— Вы не ошиблись.

— И что открылось в расшифрованном сообщении?

— Вообще… если быть полностью откровенным, я и сам толком не понял.

— Что вы хотите этим сказать? Так вы его расшифровали или не расшифровали?

— Да, расшифровал, — подтвердил португалец, — но у меня такое впечатление, что расшифрованное сообщение тоже является шифром, — объяснил он. — Это как многослойный пирог из шифров, понимаете? Расшифровав каждое последующее сообщение, каждый раз опять сталкиваешься с новым шифром.

— А вы чего хотели? Не забывайте, автор этого документа — самый умный человек из всех когда-либо живших на земле. Поэтому загадки, придуманные им, не могут не быть чрезвычайно сложными.

— Возможно, вы и правы.

— Ясно, что прав. Но мы опять отвлеклись. Скажите, что же говорится в сообщении, которое вы расшифровали?

— Минутку.

Томаш принялся лихорадочно хлопать себя по карманам, однако, как ни удивительно, сложенный вчетверо листок оказался там, куда он его и положил. Тюремщики Эвина были изощренными садистами, но его одежду они почему-то не обыскали. Или, может, просто не ожидали, что арестант так внезапно их покинет.

— Сколько можно ждать? — раздраженно спросил Беллами.

— Да-да, сейчас, — Томаш развернул листок.

— Так читайте!

Историк пробежал глазами нацарапанные на бумаге строки.

— Итак, расшифрованная мной загадка — это четверостишие, написанное на титульном листе рукописи сразу под заглавием.

— Что-то вроде эпиграфа?

— Да, точно. Эпиграф. Вещь довольно мрачная, — заметил Томаш. — Слушайте, — он прокашлялся и зачитал: — «Terra if fin, de terrors tight, Sabbath fore, Christ nite».

— Я уже читал это! — возмутился Беллами. — Наш человек прислал мне этот стих неделю или две назад.

— Ну да, это я передал ему текст. И я расшифровал сообщение, скрытое в этих стихах.

— Говорите.

Томаш перевел глаза на текст на немецком языке.

— Я обнаружил, что это анаграмма. В стихах на английском языке скрывалось сообщение на немецком. И гласит оно следующее. — Томаш попытался подражать немецкому произношению: — «Raffiniert ist der Herrgott, aber boshaft ist er nicht».

На другом гонце линии возникла пауза.

— Вы можете повторить? — попросил Беллами изменившимся голосом.

— «Raffiniert ist der Herrgott, aber boshaft ist er nicht», — прочел Томаш. — Это означает: «Изощрен Господь Бог, но не злонамерен».

— Это невероятно! — воскликнул Беллами.

Томашу показалась странной столь эмоциональная реакция собеседника.

— Это в самом деле удивительно…

— Удивительно? Нет… более чем удивительно! Настолько, что мне даже трудно поверить!

— Ну да, фраза действительно…

— Вы не понимаете, — перебил Томаша собеседник. — Я уже слышал эту фразу из уст самого Эйнштейна. В 1951 году, во время встречи в Принстоне с тогдашним премьер-министром Израиля, Эйнштейн произнес именно эти слова. Я был там и все слышал. — Пауза. — Вот. Передо мной запись разговора Эйнштейна и Бен-Гуриона. В какой-то момент они перешли на немецкий. Эйнштейн сказал: «Изощрен Господь Бог, но не злонамерен».

— В ответ Бен-Гурион спросил: «Что вы хотите этим сказать?» Эйнштейн: «Природа скрывает свою тайну в силу собственного величия, а не из коварства».

Томаш Норонья, увидев вдруг выросшую слева от шоссе Коимбру, образ которой ассоциировался у него с замком на вершине меловой горы, чуть не закричал от радости. Город на берегу Мондегу словно светился внутренним светом, наслаждаясь лучами веселого солнца и веявшим с реки приятным ветерком. Белые фасады и кирпично-красные крыши придавали древнему бургу какой-то уютный, почти домашний вид. И действительно, ни в каком другом месте Томаш не чувствовал себя так хорошо и удобно, как здесь, где был его родной очаг. Сама эта земля и стоящие на ней дома, казалось, принимают его в распростертые объятия, как встречающая сына мать.

Последние трое суток прошли в сплошных переездах. Сначала историк пересек в северном направлении Каспийское море, завершив плавание в Баку. В столице Азербайджана Мохаммед постарался достать ему билет на ближайший рейс до Москвы, и Томаш вылетел туда без задержки на первом же Ту-154. Переночевав в красивом отеле в самом центре города, рядом с Кремлем, на следующее утро он покинул российскую столицу и, пролетев надо всей Европой с востока на запад, в середине того же дня приземлился в Лиссабоне. В обычных обстоятельствах он бы из аэропорта поехал прямо к себе, но сейчас, несмотря на усталость и нервное переутомление, такую возможность даже не рассматривал. Учитывая состояние здоровья отца, своим первейшим долгом Томаш считал повидаться с ним.

Еще в лиссабонском аэропорту он купил открытку и, черкнув на ней пару слов, отправил Ариане. Сообщил, что добрался без приключений, передал приветы и поставил подпись: Шамот. Криптоаналитик прибег к небольшой хитрости — свое имя написал наоборот — на тот случай, если весточку вдруг перехватит ВЕВАК или любая другая могущественная иранская служба.

Томаш уже точно знал, что в скором времени ему так или иначе предстоит заняться проблемой взаимоотношений с иранкой. Ариана, особенно после всего, что она для него сделала, постоянно присутствовала в сознании Томаша, а это, по его мнению, могло свидетельствовать только об одном, а именно — о любви. С того момента как он расстался с ней, ее прекрасный образ каждую ночь виделся ему во снах. Память о завораживающим взгляде янтарных глаз будоражила душу. Чувствами владело воспоминание о кротком выражении лица и полных губах, приоткрытых в меланхоличной улыбке, словно освещенные солнцем лепестки алой розы. Высокая, стройная фигура, совершенные формы тела наполняли его сладострастным желанием. Однако более всего ему недоставало размеренно-напевных звуков ее тихого голоса. Томаша уже нисколько не удивляло, что он тоскует по Ариане, что ему хочется общаться с ней, вдыхать запах ее духов, просто быть с ней рядом. С этой женщиной он мог бы говорить, забывая о времени и обо всем на свете, пока минуты не превратятся в часы, а слова — в поцелуи.

Но пока еще было рано принимать решение о том, как быть с чувствами к Ариане. В первую очередь следовало повидаться с отцом. Затем предстояло решить проблему с ЦРУ — найти возможность прекратить нежелательную связь с американским ведомством. Томаш уже досыта наелся цэрэушными играми с подставами и не желал более оставаться слепым инструментом в руках бессовестных и циничных людей.

Настал час вернуть себе суверенное право быть хозяином своей судьбы.

Открыв дверь и увидев на пороге улыбающегося ей сына, Граса Норонья не сдержала радостного возгласа.

— Томаш! — она устремилась к нему с распростертыми объятиями. — Наконец-то ты вернулся!

Они обнялись.

— Все в порядке, мам?

— Более или менее, — ответила она. — Входи, сын, входи.

Томаш прошел в гостиную.

— Отец?

— Он в клинике на процедуре. Скоро его должны привезти.

Оба сели на диван.

— Как он вообще?

— Уже поспокойнее, бедняга. Какое-то время назад с ним не было никакого сладу. Чуть что — сразу уходил в себя, а уж если открывал рот, то доставалось сразу всем и вся. Послушать его, так доктор Гоувейа ни на что не годится, весь медперсонал — сплошные тупые животные, а заболеть вместо него должен бы был Шику-Выпивоха… короче, одно мучение!