25 Наставник мой был мною недоволен, Его чело стал омрачать туман; Он говорил, что я ничем не болен, Что это лень и что «wer will, der kann!» [24]. На этот счет он был многоглаголен И повторял, что нам рассудок дан, Дабы собой мы все владели боле И управлять, учились нашей волей. 26
Был, кажется, поклонник Канта он, Но этот раз забыл его ученье, Что «Ding an sich» [25], лишь только воплощен, Лишается свободного хотенья; Я ж скоро был к той вере приведен, Что наша воля плод предназначенья, Зане я тщетно, сколько ни потел, Хотел хотеть иное, чем хотел. 27 В грамматике, на место скучных правил, Мне виделся все тот же милый лик; Без счету мне нули наставник ставил, — Их получать я, наконец, привык, Прилежностью себя я не прославил И лишь поздней добился и постиг, В чем состоят спряжения красоты. О классицизм, даешься не легко ты! 28 Все ж из меня не вышел реалист — Да извинит мне Стасюлевич это! Недаром свой мне посвящала свист Уж не одна реальная газета. Я ж незлобив: пусть виноградный лист Прикроет им небрежность туалета И пусть Зевес, чья сила велика, Их русского сподобит языка! 29 Да, классик я — но до известной меры: Я б не хотел, чтоб почерком пера Присуждены все были землемеры, Механики, купцы, кондуктора Виргилия долбить или Гомера; Избави бог! Не та теперь пора; Для разных нужд и выгод матерьяльных Желаю нам поболе школ реальных. 30 Но я скажу: не паровозов дым И не реторты движут просвещенье — Свою к нему способность изощрим Лишь строгой мы гимнастикой мышленья, И мне сдается: прав мой омоним, Что классицизму дал он предпочтенье, Которого так прочно тяжкий плуг Взрывает новь под семена наук. 31 Все дело в мере. Впрочем, от предмета Отвлекся я — вернусь к нему опять: Те колебанья в линиях портрета Потребностью мне стало изучать. Ребячество, конечно, было это, Но всякий вечер я, ложася спать, Все думал: как по минованье ночи Мой встретят взор изменчивые очи? 32 Меня влекла их странная краса, Как путника студеный ключ в пустыне. Вставал я в семь, а ровно в два часа, Отдав сполна дань скуке и латыне, Благословлял усердно небеса. Обедали в то время в половине Четвертого. В час этот, в январе, Уж сумерки бывают на дворе. 33 И всякий день, собрав мои тетради, Умывши руки, пыль с воротничка Смахнув платком, вихры свои пригладя И совершив два или три прыжка, Я шел к портрету наблюдений ради; Само собой, я шел исподтишка, Как будто вовсе не было мне дела, Как на меня красавица глядела. 34 Тогда пустой почти был темен зал, Но беглый свет горящего камина На потолке расписанном дрожал И на стене, где виделась картина; Ручной орган на улице играл; То, кажется, Моцарта каватина Всегда в ту пору пела свой мотив, И слушал я, взор в живопись вперив. 35 Мне чудилось в тех звуках толкованье И тайный ключ к загадочным чертам; Росло души неясное желанье, Со счастьем грусть мешалась пополам; То юности платил, должно быть, дань я. Чего хотел, не понимал я сам, Но что-то вслух уста мои шептали, Пока меня к столу не призывали. 36 И, впечатленья дум моих храня, Я нехотя глотал тарелку супа; С усмешкой все глядели на меня, Мое лицо, должно быть, было глупо. Застенчивей стал день я ото дня, Смотрел на всех рассеянно и тупо, И на себя родителей упрек Не раз своей неловкостью навлек. 37 Но было мне страшней всего на свете, Чтоб из больших случайно кто-нибудь Заговорить не вздумал о портрете Иль, хоть слегка, при мне упомянуть. От мысли той (смешны бывают дети!) Уж я краснел, моя сжималась грудь, И казни б я подвергся уголовной, Чтоб не открыть любви моей греховной. 38 Мне памятно еще до этих пор, Какие я выдумывал уловки, Чтоб изменить искусно разговор, Когда предметы делались неловки; А прошлый век, Екатеринин двор, Роброны, пудра, фижмы иль шнуровки, И даже сам Державин, автор од, Уж издали меня бросали в пот. 39
Читатель мой, скажи, ты был ли молод? Не всякому известен сей недуг. Пора, когда любви нас мучит голод, Для многих есть не более как звук; Нам на Руси любить мешает холод И, сверх того, за службой недосуг: Немногие у нас родятся наги — Большая часть в мундире и при шпаге. вернуться Кто хочет, тот может? (нем.). — Ред. |
