Действительность, напротив, мне была

От малых лет несносна и противна.

Жизнь, как она вокруг меня текла,

Все в той же прозе движась беспрерывно,

Все, что зовут серьезные дела, —

Я ненавидел с детства инстинктивно.

Не говорю, чтоб в этом был я прав,

Но, видно, так уж мой сложился нрав.

Цветы у нас стояли в разных залах:

Желтофиолей много золотых

И много гиацинтов, синих, алых,

И палевых, и бледно-голубых;

И я, миров искатель небывалых,

Любил вникать в благоуханье их,

И в каждом запах индивидуальный

Мне музыкой как будто веял дальной.

В иные ж дни, прервав мечтаний сон,

Случалось мне очнуться, в удивленье,

С цветком в руке. Как мной был сорван он —

Не помнил я; но в чудные виденья

Был запахом его я погружен.

Так превращало мне воображенье

В волшебный мир наш скучный старый дом —

А жизнь меж тем шла прежним чередом.

Предметы те ж, зимою, как и летом,

Реальный мир являл моим глазам:

Учителя ходили по билетам

Все те ж ко мне; порхал по четвергам

Танцмейстер, весь пропитанный балетом,

Со скрипкою пискливой, и мне сам

Мой гувернер в назначенные сроки

Преподавал латинские уроки.

Он немец был от головы до ног,

Учен, серьезен, очень аккуратен,

Всегда к себе неумолимо строг

И не терпел на мне чернильных пятен.

Но, признаюсь, его глубокий слог

Был для меня отчасти непонятен,

Особенно когда он объяснял,

Что разуметь под словом «идеал».

Любезен был ему Страбон и Плиний,

Горация он знал до тошноты

И, что у нас так редко видишь ныне,

Высоко чтил художества цветы,

Причем закон волнообразных линий

Мне поставлял условьем красоты,

А чтоб система не пропала праздно,

Он сам и ел и пил волнообразно.

Достоинством проникнутый всегда,

Он формою был много озабочен,

«Das Formlose [23]— о, это есть беда!» —

Он повторял и обижался очень,

Когда себе кто не давал труда

Иль не умел в формальностях быть точен;

А красоты классической печать

Наглядно мне давал он изучать.

Он говорил: «Смотрите, для примера

Я несколько приму античных поз:

Вот так стоит Милосская Венера;

Так очертанье Вакха создалось;

Вот этак Зевс описан у Гомера;

Вот понят как Праксителем Эрос,

А вот теперь я Аполлоном стану» —

И походил тогда на обезьяну.

Я думаю, поймешь, читатель, ты,

Что вряд ли мог я этим быть доволен,

Тем более что чувством красоты

Я от природы не был обездолен;

Но у кого все средства отняты,

Тот слышит звон, не видя колоколен;

А слова я хотя не понимал,

Но чуялся иной мне «идеал».

И я душой искал его пытливо —

Но что найти вокруг себя я мог?

Старухи тетки не были красивы,

Величествен мой не был педагог —

И потому мне кажется не диво,

Что типами их лиц я пренебрег,

И на одной из стен большого зала

Тип красоты мечта моя сыскала.

То молодой был женщины портрет,

В грацьозной позе. Несколько поблек он,

Иль, может быть, показывал так свет

Сквозь кружевные занавесы окон.

Грудь украшал ей розовый букет,

Напудренный на плечи падал локон,

И, полный роз, передник из тафты

За кончики несли ее персты.

Иные скажут: Живопись упадка!

Условная, пустая красота!

Быть может, так; но каждая в ней складка

Мне нравилась, а тонкая черта

Мой юный ум дразнила как загадка:

Казалось мне, лукавые уста,

Назло глазам, исполненным печали,

Свои края чуть-чуть приподымали.

И странно то, что было в каждый час

В ее лице иное выраженье;

Таких оттенков множество не раз

Подсматривал в один и тот же день я:

Менялся цвет неуловимый глаз,

Менялось уст неясное значенье,

И выражал поочередно взор

Кокетство, ласку, просьбу иль укор.

Ее судьбы не знаю я поныне:

Была ль маркиза юная она,

Погибшая, увы, на гильотине?

Иль, в Питере блестящем рождена,

При матушке цвела Екатерине,

Играла в ломбр, приветна и умна,

И средь огней потемкинского бала

Как солнце всех красою побеждала?

Об этом я не спрашивал тогда

И важную на то имел причину:

Преодолеть я тайного стыда

Никак не мог — теперь его откину;

Могу, увы, признаться без труда,

Что по уши влюбился я в картину,

Так, что страдала несколько латынь;

Уж кто влюблен, тот мудрость лучше кинь.