Артем ждал меня на вокзале – я еще из окна вагона увидела, как пристально вглядывается он в лица пассажиров и чуть ли не подпрыгивает от нетерпения. Не успела я коснуться ногами перрона, как он схватил меня в объятия, прижал. И тут же, даже не сказав привычного «здравствуй», поволок на нечеловеческой скорости в метро.

Мы ехали. Я улыбалась. Счастье накатывало бурной волной – как бы не захлебнуться! Вагон покачивался, и от этих толчков я случайно-намеренно каждый раз касалась грудью плеча Артема. Мы смотрели друг другу в глаза, и взгляды наши мутнели, теряли связь с окружающим миром.

– Раздевайся, – на этот раз мы оказались в какой-то квартире. Откуда он ее взял, сколько времени она в нашем распоряжении, Артем не объяснил.

– Зачем? – Мне было страшно от его напора и стыдно так сразу, с порога, обнажаться в незнакомом доме. К тому же двери в обе комнаты были закрыты, и я боялась, что там кто-то есть.

– Я собираюсь использовать тебя по назначению. – Голос его срывался, он неотрывно смотрел мне в глаза.

– Нет. – Я задрожала от болезненного предвкушения и прикрыла веки.

– В глаза! – Артем схватил меня за подбородок и поднял мою голову. – Смотри мне в глаза! Ты забыла, что обязана подчиняться мне во всем?! – Артем говорил прерывисто, задыхаясь от страсти.

Не отпуская моего подбородка, свободной рукой он начал расстегивать свои джинсы. Потом, дрожа от нетерпения, задрал мне платье.

– Умница девочка. – Он бормотал еле внятно, голос его срывался.

Он развернул меня к себе спиной, и я упала руками на старое трюмо в прихожей, которое, стыдливо прикрывшись мутной дымкой и трещинами, отражало нас. Артем шептал что-то не переставая, я напрягала слух, стараясь разобрать слова. С большим трудом я поняла всего несколько фраз.

– Чувствуешь, как я проникаю в тебя везде? – шепот его тонул в прерывистом частом дыхании. – Я заставлю тебя почувствовать, что ты принадлежишь только мне, что я имею на тебя право, право укрощать тебя, заставлять тебя страдать, право подавлять твою гордость и волю…

Дальше я ничего не могла разобрать. Только кивала, соглашаясь с его монологом, и выдыхала отрывистое «Да!». Слух отказал мне, уступив место ощущениям, которые, словно Мальстрем, закружили, утащили за собой вожделеющее существо. Последней неуместной мыслью, перед тем как окончательно скрыться в водовороте чувственных удовольствий, было: «Боже мой, когда он успел выучить всего Аполлинера?»

Когда я наконец пришла в себя и смогла осмотреться, выяснилось, что квартира была совершенно пустой. Более того, она принадлежала семье Артема. До недавнего времени жилье сдавали. Ну а мы мотались по гостиницам и дачам. Зато теперь вот квартиранты съехали, и квартира оказалась на целую неделю в нашем распоряжении. Напоследок. Теперь Артем, как я поняла, под мудрым и чутким руководством матери, затеял продажу этого якобы неперс-пективного жилья. Родители Артема планировали вложить деньги в новостройку. Ясно, что через пару лет в этом случае квартира у них будет больше, лучше, дороже, но мне показалось, что этот тактический ход связан еще и с общей военной стратегией по выпихиванию меня из жизни Артема. Будь у него своя собственная квартира сейчас, он бы додумался, не дай бог, притащить в нее девку-лимитчицу, да еще и с ребенком! А так – все шито-крыто. Некуда. Значит, и вопрос отпадает сам собой.

Обсуждать это вслух я, конечно, не стала. Ведь и так ясно: Артем прекрасно понимает, что делает, и знает, чем вызвано решение семьи поменять существующую квартиру на котлован и стопку разноцветных бумаг. Значит, он считает, что так будет правильней и лучше, что отсутствие жилья избавит от принятия решений, от вопроса о «нашей совместной жизни». Как ни старалась, не могла я увязать эту рассудительность, которая казалась навязанной, чужой, с его ко мне страстью. Похоже, разные чувства раздирали его изнутри. Но он поступал так, как угодно его близким.

Только одного в мудрой семье Артема не поняли и не учли – я-то не стану плясать под их дудку, не пропаду только потому, что нам с Артемом негде жить. Плевать мне на то, есть у него квартира, нет у него квартиры! Когда Артем был рядом, во мне словно просыпался горячий источник жизненных сил: ни на секунду я не сомневалась, что всего в этой жизни добьюсь. И на квартиру сама заработаю, и карьеру сделаю, и Катерину воспитаю, и еще детей ему рожу. Лишь бы мы были вместе. Зато когда он был далеко, все эти самонадеянные мысли сморщивались, скукоживались, словно кусок полиэтилена, случайно попавшего в костер. От них оставался только едкий и мерзкий дым, от которого слезились глаза. Без Артема я не верила в себя.

Казань встретила меня первым осенним дождем. Хотелось утешить родной город, сказать ему ласково: «Не надо плакать», только вот и сама я пребывала не в лучшем настроении. Расставаться с Артемом с каждым разом становилось все труднее. А еще угнетало необъятное чувство вины перед Катей. Невозможно было так дальше жить – разрываясь между острыми чувствами к мужчине и болезненной материнской любовью. Неужели никогда в жизни я не узнаю, как это бывает, когда все самые дорогие люди – и дочка, и любимый мужчина – рядом, а не разбросаны по разным реальностям, по параллельным мирам, не пересекающимся никогда?

Катенька в этот раз тоже приехала вместе со Славой встречать меня на вокзал. Выйдя из поезда и увидев ее на перроне, тоненькую, напуганную вокзальным шумом и суетой, в мокрой от дождя болоньевой курточке, я чуть с ума не сошла от стыда и вины перед своим ребенком. Такого печального, ищущего и серьезного взгляда я еще не видела у нее никогда. Господи боже мой! Пока я, как последняя дрянь, забываюсь в объятиях Артема, она скучает, тоскует, надеется и ждет. Она думает обо мне, хочет, чтобы я поскорее вернулась и осталась с ней.

Я, задыхаясь от сдавившего грудь комка слез, соскочила на платформу и побежала к дочери, широко расставив руки. Катенька увидела меня и заулыбалась такой светлой, радостной и в то же время смущенной улыбкой, что у меня сердце чуть не разорвалось. Присев перед дочкой на корточки с разбегу, я схватила ее в ласковые тиски и долго не отпускала. А она и не вырывалась, обняв меня так сильно, как могли обнять ее любящие детские ручки. Слава сдернул с моего плеча сумку, я поднялась, не отпуская Катюшку, и мы так и ехали с ней до самого дома: ни на секунду не ослабив взаимных, крепких-крепких, объятий.

До ноября жизнь вертелась каждый день по обычному кругу: подъем, завтрак, уборка, прогулка, обед – все согласно расписанию. Катенька становилась все более рассудительной, интересной и взрослела прямо на глазах. Она теперь болтала практически без умолку, безжалостно искажая слова и по-своему переделывая любую услышанную от взрослых фразу. Мои наставления за обедом: «Когда я ем, я глух и нем», тут же превращались в нравоучения бабушке или Славе: «Кода я гухо ем, я не азговаиваю». Любые наблюдения облекались в эмоциональный и глубокомысленный монолог: «Дети во двое дужат за кофеты. Им кофету дашь – пока жуют, они с тобой игают. Мама, купи сосатейных». А однажды Катюша ужасно не хотела возвращаться с прогулки домой и без конца приводила мне в пример бегающего вокруг детской площадки дворового щенка: «Щенек маенький, а куяет!» Домой мы все-таки ушли, но она еще долго не могла принять тот факт, что ее – большую – увели, а маленький щенок остался. Катенька подтащила к окну табурет, взобралась на него и долго смотрела во двор, беспрестанно комментируя: «Щенек маенький куяет и куяет! Один куяет. Какой!» Возмущению ее не было предела.

Работа над диссертацией тем временем шла по плану – пары часов в день, пока Катя спит, мне вполне хватало на то, чтобы дорабатывать текст, писать введение и заключение. К ноябрю все было готово. Не помню, как прошла предзащита, не знаю, какие мысли бродили в голове слушавших доклад доцентов и профессоров, но вопросов задавали мало, а научный руководитель выглядела не слишком довольной. Мне было велено в срочном порядке внести ряд изменений и в декабре везти готовую диссертацию в Санкт-Петербург основному оппоненту. Иначе не успеем. Но, как бы там ни было, диссертацию представили к защите. Защиту назначили на февраль.