– Семенова! – не здороваясь с преподавателем и студентами, возопила Лиля Рушатовна. (Почему именно я – до сих пор понять не могу. Может, она просто не вспомнила больше ни одной фамилии?) – Быстро возьми эти ключи и отнеси в главное здание, в приемную проректора. Сейчас же!

– Лиля Рушатовна, – мне стало жутко неудобно перед преподавателем и одногруппниками: к ним отнеслись как к предметам обстановки, ни «здрасьте», ни «извините, что прерываю». А еще больше стыдно было за то, что выкрикнули именно мою фамилию. Ну, как же, я ведь всем известна – моя мама тоже работает в университете. И теперь, видимо, нужно было отрабатывать это недоразумение, служить на посылках и быть благодарной за узнаваемость, – извините, но я отнесу ключи только после окончания пары. Или, если очень срочно, можно попросить кого-то, у кого сейчас окно.

Она от меня не ожидала ни слов возражения, ни такой беспрецедентной наглости. Лицо деканши стало пунцовым, даже малиновым. И сквозь жидкие волосы, завязанные в сальный хвост на затылке, на коже головы тоже проступила краснота. Девчонки из группы сжались как мышки, и было такое ощущение, что приготовились, если что, спрятаться под парты. Преподаватель молча опустила глаза.

– Л-ладно! – прозвучало как плевок. – Ты у меня узнаешь. Только обратись когда-нибудь!

Лиля Рушатовна выскочила из аудитории и хлопнула дверью так, что та чуть не рухнула на пол вместе с косяком. Все молчали. Подруги смотрели на меня как на сумасшедшую. Зато в глазах преподавателя, перед которым я просто благоговела, – Галина Никифоровна как раз таки относилась к числу исключений – мелькнуло одобрение. Этого мне оказалось достаточно, чтобы вскинуть голову и не унывать.

– Ну что ж, продолжим, – спокойным голосом сказала она.

Потом эта дурацкая история обернулась для меня сущим адом протяженностью в целый год. Деканша перестала замечать меня и демонстративно отворачивалась, когда я здоровалась, повстречав ее в коридоре. В деканат отныне вход для меня был закрыт. А так как я была старостой группы, это вызывало массу неудобств. При каждом подходящем случае мне давали понять, что я – ничтожество, пустое место и недостойна даже взгляда ее величества декана факультета. Самое ужасное, точно такое же обращение было уготовано и моей многострадальной маме, с которой Лиля Рушатовна, хоть и редко, но все же пересекалась на ученых советах университета. Сначала мама недоумевала. Потом выяснила причину. Затем долго мучилась сомнениями и, наконец, взяв меня за руку, повела извиняться. Не помню как, но ради мамы я стерпела. Хотя внутри все протестовало против несправедливого насилия над личностью. Зато после извинений всю агрессию декана как рукой сняло. И именно она, сама лично, через год, в конце пятого курса, рекомендовала меня в аспирантуру.

Вся эта пустая нервотрепка, искусственно выстроенная «полоса отчуждения» и последовавшая за ней резкая перемена, сказалась тогда на моей психике не самым лучшим образом: я неделями размышляла над тем, в чем моя наглость и где моя вина. Ответ никак не находился. Зато теперь я твердо знаю одно – нужно держаться от подобных людей подальше, никому не быть должным и не терпеть унижений. С таким воинственным настроением я и поступала в аспирантуру. И никак не ожидала, что мне вдруг божественно повезет – Ирина Александровна оказалась пределом мечтаний молодого аспиранта.

– Ну что ж, – начала она, когда принесенные мною цветы были поставлены в вазу, а распечатанная и исполосованная вдоль и поперек красным карандашом первая глава легла перед нами на стол, – в целом неплохо.

Я, замерев на первой половине фразы, вздохнула с огромным облегчением в финале второй. Поначалу, когда я только взглянула на свой препарированный текст, мне показалось, что это – конец. Не будет никакой диссертации, не предвидится никакой защиты, и вообще – самое время идти устраиваться посудомойкой в университетской столовой: ничего более полезного и существенного я для науки сделать не могу.

– Спасибо! – с благодарностью выдохнула я. – Мне-то уже подумалось, все – полный провал.

– Да нет, что вы, – Ирина Александровна улыбнулась, – просто нужно еще кое над чем поработать.

– С удовольствием!

Передать не могу, как порадовал меня такой приговор. Стало весело и легко, будто крылья выросли.

– Во-первых, – Ирина Александровна кивнула мне, подождала, пока я успокоюсь и перестану ерзать на стуле, и приступила к делу, – не бойтесь биографических аналогий! Откуда берутся женские образы в романах и стихах Костровицкого? Смелее! Покажите.

– И что, прямо так и писать, что его любимая Анна Плейден, например, превратилась в «Гниющем чародее» в Озерную деву, а образ героини «Убиенного поэта» списан с другой его возлюбленной – Мари Лорансен?

Мне не очень нравилась перспектива очередного промывания давно истлевших костей.

– Ну, вероятно, не так бесхитростно, – Ирина Александровна улыбнулась. – Но нельзя недооценивать влияний. Что ни говорите, а именно женщины сформировали Аполлинера. И его эстетику тоже.

– Понятно. – Я опустила глаза и стала делать пометки в тетрадке, чтобы не забыть. А заодно, чтобы не выдать выражением лица то, как мне не нравится этот банальный тезис. В моем воображении Аполлинер, синоним самого Искусства, всегда оставался независимым и сильным.

– И еще, – Ирина Александровна отвела взгляд от текста, задумалась ненадолго и, вздохнув, продолжила: – «Подвиги юного Дон Жуана» и «Одиннадцать тысяч палок» – это прежде всего установочные работы. Постарайтесь делать акцент на общеизвестную прозу.

Я расстроилась еще больше. Отчего-то мне жизненно важно было доказать, что именно эти выкопанные мною из анналов литературы художественные труды сыграли главенствующую роль в становлении Аполлинера. Но что я могла поделать? Слишком уж необузданным оказался Аполлинер в своих*censored*графических романах. Не у всякого человека хватило бы самообладания, чтобы прочесть два этих опуса от начала до конца и не свихнуться при этом. Я прочла. Не факт, правда, что все в моей бедной голове осталось в итоге как было.

– Ясно. – Я судорожно строчила в тетради.

Ирина Александровна сделала еще несколько замечаний, и аудиенция была завершена. Я уже почти подпрыгивала на месте от нетерпения – хотелось поскорее оказаться дома и по свежим следам сделать из заготовки достойную главу. А заодно и «причесать» собственные растрепавшиеся мысли. У меня так всегда – стоит авторитетному человеку похвалить, направить, подать идею, и я уже готова на что угодно, лишь бы добиться на этом поприще наивысшего результата. Ни сложности не пугают, ни сидение за компьютером по двадцать четыре часа в сутки, ни невероятный объем работ – главное, не подвести, сделать все, как надо. Все-таки, что ни говори, именно конструктивная поддержка, а не абстрактная критика – двигатель прогресса и залог успеха в любой работе!

Ирина Александровна вручила мне перечерканные печатные листы, пожелала успехов и распрощалась. Меня едва хватило на то, чтобы с чувством выдохнуть: «Спасибо! Всего доброго!», после чего я пулей вылетела за дверь.

День обсуждения первой главы диссертации настал. Я нервничала с самого утра. Бедная моя Катюшка была предоставлена сама себе: сумасшедшая мама не уделила ей в то утро ни капли внимания. Бабушка, которая пришла посидеть с ребенком, на все вопросы из разряда «умывались?», «кашку кушали?», «одежду для прогулки приготовили?» получала короткое злобное «НЕТ» и укоризненно качала головой. Но не возмущалась. Видимо, помнила собственную защиту.

Ни на минуту – ни дома, ни по дороге в университет, ни на кафедре – я не выпускала текст доклада из рук и постоянно в него заглядывала, как будто там каким-то магическим образом могли обнаружиться новые буквы, слова или даже целые абзацы. Разумеется, ничего подобного не происходило, и я впустую шарила глазами по знакомым до последней запятой лабиринтам строк.

В плане заседания кафедры мой доклад значился первым. Пришлось вставать перед многоуважаемым профессорско-преподавательским составом и испуганно вещать, сдерживая предательскую дрожь в голосе и в коленях. Но Аполлинеру удалось все же взять верх над моими страхами и, как всегда, увлечь в другую реальность. В ней не имели значения такие мелочи, как нахмуренные брови профессоров, нетерпеливое постукивание карандашом по столу заведующей кафедрой, удивленные взгляды доцентов. Только чувственность и преданность искусству. Заканчивала я уже совершенно свободно, где-то даже испытывая удовольствие от произведенного эффекта.