В моей-то литературе, включая творчество Аполлинера, значение всегда имела только любовь.

Оставшиеся два дня в санатории мы занимались тем, что ничего не делали: катались на лодке, купались, загорали, гуляли в лесу – одним словом, сплошные удовольствия безо всякого там «полового влечения» и «плотских утех». В общем, я окончательно убедилась в том, что супруг стал для меня родным человеком (кем-то вроде брата, потому что спать-то я с ним не могу). А Артем все время был где-то рядом, мне не удалось забыть о нем ни на минуту. Совершенно четко я осознавала, что физически не в состоянии ему изменять. Пусть даже и с собственным мужем. На самом деле, если покопаться, все это было довольно грустно и вызывало пресловутое ощущение «неудавшейся жизни». Да еще и Славик подливал масла в огонь, с упорством барана делая вид, будто «все путем».

Мы вернулись в Казань, жизнь завертелась по заученному кругу. А я все упорнее думала насчет работы в Москве – только вот безо всякого оптимизма. Было ощущение, что за последние два года я забыла все, что раньше знала. А основные преимущества – свободный французский и вполне приличный английский – еще чуть-чуть, и без устной практики элементарно сойдут на нет. Останутся только навыки «книжного червя», привыкшего бесконечно копаться в иностранной литературе. Поэтому заинтересовать собой приличного работодателя я буду просто не в состоянии. Хотя желание работать после почти двух лет сидения с ребенком у меня было просто огромным. Мне даже казалось, что уже совершенно не важно, будет моя работа соответствовать специальности или нет. Да я уже и в уборщицы готова была пойти. Лишь бы это обеспечивало материальную независимость и давало возможность быть рядом с любимыми людьми.

Нужно было как можно скорее покончить с диссертацией – такой уж у меня был характер, что не оставляла я за собой незавершенных дел. Врожденное нечеловеческое упорство.

Я трудилась каждую свободную минуту, пока не произошла катастрофа: наш старенький домашний компьютер «умер». Вместе с винчестером и всем, что на нем хранилось, – то есть моей диссертационной работой! Какой же нужно было быть дурой, чтобы не сохранить дубликат на дискете! Я ревела от злобы и бессилия, ругалась, как мегера, последними словами. Было ощущение, что жизнь закончилась, что три года работы выброшены коту под хвост и никто не в состоянии мне помочь.

Но мне помогли. Как ни странно, Славик. Он, словно фокусник, извлек из своего рабочего почтового ящика почти все нужные файлы – я отправляла ему первую и вторую главы на распечатку, но думала, он это все давно уже удалил. Пропала только третья глава, из которой было написано страниц сорок. Моей благодарности мужу не было границ – все-таки, наверное, в свое время я его очень любила: признательность, помноженная на родственное чувство, на мгновение даже показалась мне вернувшимся чувством. Разумеется, я быстро поняла, что ошиблась, но это не суть. Ощущая себя Сизифом, я снова потащила этот чертов и опостылевший, и сросшийся со мною камень диссертации в гору. Я знала, что так и должно было быть, что это – возмездие свыше за мои грехи, за то, что виновата перед Катенькой и Славой, и за безудержную и непристойную страсть.

Самой заветной мечтой в последние дни этого диссертационного гона стало одно: превратиться в маленькую девочку, чтобы позаботились, пожалели, подули на ушибленную коленку. Ласка, внимание и любовь мне были жизненно необходимы. А поскольку взять их было больше негде, все надежды возлагались на Артема. Не получив от него письма, я не могла написать ни строчки – открывала и закрывала почтовый ящик по десять раз, сетовала на свою несчастную судьбу и впадала в депрессию. Зато стоило прочесть, какая я умная, хорошая, замечательная, как откуда-то появлялись силы для работы. И для надежды.

Если бы не предложение Артема приехать в августе к нему в Москву, последней главы, а значит, и всей диссертации просто бы не существовало. Я бы так и упивалась своим горем, скорбела по утраченному тексту. Мне вдруг почудилось, что на мне прекрасно смотрится терновый венок – непременный атрибут поэта, стремящегося к вечному, но вынужденного влачить жалкое существование среди мирян, глухих к его слову, безразличных к истинным чувствам. Не станет поэта, пропадут его стихи – никто из живущих рядом и не заметит. А потому все усилия тщетны. Кстати говоря, такой же головной убор украшал и буйную голову Крониаманталя – еще одного литературного двойника Аполлинера, главного героя повести «Убиенный поэт». Ее-то анализу и была посвящена злосчастная, безвременно почившая третья глава. Этот ранимый и романтичный юноша, рожденный от случайной связи вольнодумной девицы и бродячего музыканта, символично повторял биографию Аполлинера. Начиная с того, что появился Крониаманталь на свет от «неизвестного отца» так же, как Вильгельм Костровицкий, о котором в акте регистрации мэрии было записано: «Рожден от неизвестных родителей», заканчивая повторением страстных влюбленностей поэта и «смертью» в двадцать два года. В этом возрасте Вильгельм окончательно распрощался со своим настоящим именем и стал Аполлинером.

Повесть была сшита автором из собственных дневниковых записей, незаконченных произведений и аллюзий из современной, средневековой и античной литературы. Конечный продукт получился таким сложным и запутанным, что читатель должен был доискиваться до смысла сам и многое додумывать. Приходилось становиться чуть ли не соучастником литературного процесса.

Мысли, вызванные «Убиенным поэтом», роились в моей голове, как улей взбудораженных пчел. Настроения менялись, словно в калейдоскопе, – от умиления до омерзения; от восторга до раздражения; от любви до презрения. В строках Аполлинера ощущался заимствованный дух то Вольтера, то Рабле, то карикатурный – Верлена. Мечты о вечном тут же переключались на размышления о низменном. А моментами я просто не находила слов, натыкаясь на очередной образчик раскрепощенной аполлинеровской прозы: «Новорожденная Эйфелева башня дивной эрекцией приветствовала героическое рождение Крониаманталя».

К литературному герою «Убиенного поэта» я испытывала то, что называют родством душ. Помимо воли, он и я объединились в ополчившееся на весь белый свет местоимение «мы», к которому невероятно хотелось приклеить характеристику «les miserables[1]». Таких, как мы, думалось мне, нетвердо стоящих на земле, витающих в облаках искусства и отдающих все ради чувств, не терпит толпа. Таких ханжеская мораль убивает. Слишком не похожи мы на обывателей, которым оскорбительна наша жизнь. Нас способен понять только какой-нибудь сумасшедший Бенинский Птах – еще один герой «Убиенного поэта», прообразом которому служил Пабло Пикассо, – остальные проклянут. Даже возлюбленным нашим не дано проникнуть в этот чувственный и неподвластный человеческим законам мир. Я даже начала отождествлять Артема с бестолковой любимой Крониаманталя – Тристуз Балеринетт. Меня убивало, что мой избранник тоже был не в состоянии ответить на мои чувства или, если еще точнее, наверное, мог, но боялся признаться в этом самому себе. А вдруг он, как эта самая Тристуз, очнется и все поймет, когда будет уже слишком поздно? Вспоминалась фраза известного биографа Аполлинера – Юлии Хартвиг: «Его (Костровицкого) не любят или любят плохо». Кажется, в этих жестких, но правдивых словах скрыта и моя карма. От подобных мыслей становилось жалко себя и вслед за гротескным литературным героем «Убиенного поэта» хотелось умереть.

Из суицидальных размышлений на свет божий меня извлекала только Катя. А с необходимостью жить дальше примиряла возможность уехать в августе в Москву.

Наконец, продравшись сквозь тернии прозы и зыбучие пески эрудиции Аполлинера, последняя глава (слава тебе, господи!) материализовалась и увесистой папкой легла на рабочий стол Ирины Александровны. Все. Все!!! Можно с чистой совестью позволить себе радость и отдых на целую неделю. Заслужила, черт подери! Предзащита назначена на ноябрь. С введением и заключением разберемся после. А сейчас – в путь! Мне не терпелось увидеть Артема, забыть, отдавшись собственным чувствам, обо всем.