Через все это она прошла покорно и словно набрала в рот воды — видать, внезапно обретя семью, от изумления никак не могла прийти в себя.
В эту ночь я долго не мог уснуть — слишком был взволнован. «Амелия Крэбб» — вот под каким именем записал я её в книгу постояльцев гостиницы. Мормонского же имени её я не знал, да и знать не хотел. Не проявлял я любопытства и к её предыдущей жизни, даже о её матери, моей сестре Сью-Энн не стал расспрашивать. Уж слишком долго я был в отрыве от своей родной семьи. Мне становилось как-то не по себе, как только я представлял их жизнь в Солт-Лейк-сити, среди этих так называемых Святых Последних Дней, жизнь, настолько непохожую на все, что мне было знакомо. Когда мы шли в гостиницу, я у Амелии спросил о моей матери, её бабушке, но она ответила, что очень жаль, но она её не помнит, из чего я сделал вывод, что мамы так или иначе нет в живых. Дело совсем не в том, что я какой-то там чурбан бесчувственный, нет, дело не в этом. Просто теперь все мои помыслы были направлены на эту несчастную девушку, и её будущее заботило меня куда больше, чем прошлое. Ведь кроме нее у меня никого не было. И я надеялся, что сумею о ней позаботиться. Тем более, что теперь не надо было опасаться ни индейцев, ни солдат американской армии. А с остальными я как-нибудь сумею сам управиться, даже с Бешеным Биллом, если на то пойдет…
На следующий день мы вышли в город, правда, довольно-таки поздно, потому как в борделе у Амелии вошло в привычку спать почти что весь белый день, и купили кой-какой одежды — и в платье, наглухо застегнутом до подбородка, с лицом ненакрашенным и чисто вымытым вы бы приняли её исключительно за девушку самого что ни на есть благородного происхождения и ни за кого другого! Была она несколько бледна, но, с другой стороны, от этого казалась ещё благородней, потому как в те годы светские дамы делали все, только б солнечные лучи не коснулись их нежной кожи.
И тут до меня дошло, что нам немедленно следует съехать из этой гостиницы, и дело совсем не в том, что эта гостиница оказалась клоповником или чем-то таким еще, нет, просто она располагалась не в самой культурной части города: к ней примыкало несколько салунов, да и перед входом вечно околачивались всякие неотесанные нахальные рожи, жевали табак и харкали табачным соком куда не попадя — к тому же кое-кто из них мог знать Амелию и раньше, по заведению Долли. Так что, чёрт меня подери, если я тут же не переехал в самый шикарный отель в Канзас-Сити, с модным газовым освещением, с плюшевой мебелью в холле, с лакеями в ливреях с роскошными, расшитыми золотом галунами, и не снял номер «люкс» — две спальни, а между ними роскошная гостиная. Стоил он, если не ошибаюсь, семь-восемь долларов за день, а то и больше. Точно не помню. Зато отлично помню, что поначалу администрация много о себе понимала и смотрела на меня свысока, но я сорил деньгами налево и направо, как будто это семечки, и очень скоро их отношение переменилось.
А вот с Амелией никаких затруднений не возникало, ибо просто поразительно, как она устремилась к новой жизни. По-моему, это её воспитание среди мормонов оказалось не таким плохим в качестве основы, а остальное дополнила природная смекалка; немало позаимствовала она из модных дамских журналов, что я ей покупал, а кое-что перенимала от великосветских дам, что проживали в апартаментах этого ж отеля: жен и дочерей сенаторов, а также генералов и крупных негоциантов. А какую походочку она себе выработала! Прямо казалось, что у неё на ногах колесики под длинными юбками. А как она брала чашку чая! Как будто птица в полете взметалась и замирала — вот какова была её грациозная ручка. Ко всему, она оказалась хорошенькой, даже красавицей, с этим её вздернутым носиком, маленьким ртом: волосы были у неё великолепные, как осенняя листва, стоило только помыть их несколько раз да сделать причёску у настоящего дамского парикмахера. От неё без ума были все мужчины в этом отеле, но прилично и учтиво: тут никто не глазел ей в глаза, широко разинув рот, не облизывал губы и, вообще, ничего подобного никто тут себе не позволял, как та неотесанная деревенщина, с которой я до сих пор только и знался.
Ну, все это влетело мне в копеечку и уже через пару-тройку дней моя пачка долларов заметно похудела и стала не толще мизинца, и это при том, что ещё не было уплачено за отель — а счёт рос с каждым часом, потому как Амелия всё время чего-нибудь да заказывала, чтобы прислали в номер. Но именно это я и задумал, потому как хотел, чтобы она пожила в уединении до тех пор, пока благородный стиль не войдет у неё в кровь и она не перестанет к себе относиться, как к падшей женщине.
Побывал я и в ряде пансионов, но до сих пор не обнаружил такого, чтоб меня устраивал. Причины были разные: в одних черствые старые девы-начальницы передо мной драли свои вострые носы и заявляли, что у них нет свободных мест на пять лет вперёд, но были, скажу вам, и другие, которые сильно напоминали мне Долли.
Но надо было где-то раздобыть ещё деньжат, и в этом плане я ничего другого не придумал, как только вернуться на Базарную площадь и сесть за покерный стол. Там каждый вечер эти охотники на бизонов и правда играли по-крупному: игра обычно начиналась за полночь, когда они возвращались из театров и борделей, и продолжалась до самого утра. Когда я сказал «по-крупному», то имел в виду, что в случае удачи можно было где-то в полшестого встать из-за стола и иметь в кармане две-три сотни долларов. Такое время меня вполне устраивало: я спокойно провожал Амелию до её спальни и, пожелав спокойной ночи, тихонько выскальзывал из номера, а, проведя за картами всю ночь напролет, успевал возвратиться до её подъема — и все шито-крыто. Мне ведь не хотелось, чтоб она узнала, что её дядюшка играет: потому как это был тот самый образ жизни, от которого я так хотел её оградить.
И надо же — в первый вечер на Базарной площади встречаю Бешеного Билла! Он сидел в своем излюбленном углу того самого салуна, где застрелил брата Строхана, и, когда я вошел, махнул мне рукой. Играл он в покер с какими-то ребятами и как раз сорвал крупный банк.
— Дружище, — говорит он мне, — я по тебе соскучился. Никогда б не подумал, что такой человек как ты, способен бежать со шлюхой.
Такие речи об Амелии мне не понравились, но чтобы спорить с толком, пришлось бы признать, что она мне родня, а делать этого мне не хотелось.
— Да, сэр, — продолжает он, — если вам так же сильно везет в карты, как в любви, то, прошу покорно, садитесь с нами! Послушайте, вы, — обратился он к человеку, сидевшему напротив, — уступите ему ваше место.
Человек этот не то чтобы был очень доволен, но просьбу поспешил выполнить. В этот момент из всех людей на свете меньше всего хотелось мне играть против Бешеного Билла. Потому как до сих пор я не успел признаться вам, что в этот вечер я собирался мухлевать. Знаю, существует масса людей, которые нечестную игру в карты считают едва ли не самым тяжким грехом на свете. Да я и сам от шулерства был не в восторге, но посчитал, что при сложившихся обстоятельствах мой случай особый и заслуживает снисхождения. По-моему, все, кто неразборчив в средствах, так говорят о попытке обелиться, но я здесь вовсе не собираюсь впадать в душеспасительные рассуждения, а тем более читать мораль, я просто рассказываю как оно было на самом деле, а было вот что: я собирался жульничать со своими противниками, как только можно. Да вот только никак не ожидал, что играть придется против Бешеного Билла.
Так что первые часа два я играл честно, и уже к двум ночи у меня осталось только последние пять долларов. И тут-то я, поразмыслив, взял себя в руки и подумал, что кроме малышки Амелии нет у меня ни одной живой души на свете. И либо я добуду денег, чтобы превратить её в добродетельную женщину, либо мы опять окажемся у разбитого корыта, и тогда не все ли равно — укокошит меня Билл или нет. И убедился я, что выбора у меня нету…
Так вот, Фрэнк Затейник, который без памяти втрескался в Кэролайн, был большим докой по части азартных игр и показал мне пару-другую хитрых трюков, с помощью которых можно было добиться перевеса. Но, честно говоря, я не настолько хорошо набил руку, чтобы достать из рукава туза — а вот настоящему виртуозу такое раз плюнуть: извлечет в мгновение ока — никто и не заметит; да и на раздаче карты подтасовать я тоже оказался неспособный. Вот и остановил свой выбор на кольце-«зеркальце». Это обычный перстень с достаточно гладкой поверхностью, начищенной до блеска в каком-нибудь месте, чтобы там отражалась нижняя сторона сдаваемой карты. Таким образом, вы были в курсе того, что у соперников на руках и, значит могли играть соответственно.
