Очень многие из индейцев понапяливали на себя самые различные предметы женского туалета: изысканные модные шляпки, про которые я упоминал, ленты и чехлы от корсетов, а тот храбрец, который победил в споре за панталоны Олги, разорвал их пополам и надел на руки, как рукава. В оловянных мисках ножами они понапрокалывали дырок, нанизали их на красные ленты и те, привязанные к лошадиным хвостам, вовсю звякали и грохотали. Некоторые замотались в отрезы. Склянки со средством для укрепления волос не все разбились, и я видел, как кое-кто из индейцев к ним прикладывался, вот я и поинтересовался у коммивояжера содержимым бутылочек. Ну, а раз теперь их он продать не мог, то сразу же признался, что так, ничего особенного, просто подкрашенная вода и я возблагодарил Господа за это. Потом они увидели наши следы на другом берегу. Вдоль гребня самого высокого холма мы развернули оборонительный рубеж, за ним, в глубине, на обратном склоне расположились Олга с Гэсом и коммивояжер. Последний оказался там не потому, что струсил — просто у него не было оружия. У кучера был карабин, у охранника, к счастью, нашлись ещё два револьвера кроме бесполезного теперь дробовика. Перчу я отдал свой карманный «Ремингтон», себе оставил большой «Кольт» Чернявого. А у Шайенов было всего два-три ружья, и, судя по всему, в плохом состоянии. Вот если б нам для пущего эффекта удалось организовать стрельбу залпами и не подпускать их на расстояние полета стрелы из лука, то, вполне может быть, мы смогли бы остудить наступательный пыл Шайенов.
Поэтому, пока их кони осторожно, чтоб не порезаться, ступали в реку, с хрустом взламывая корку льда у берега, я всем нашим парням указал каждому свою цель, и когда индейцы добрались до чистой воды и перешли на галоп, мы выстрелили все как один.
Я в первый раз бил из этого «Кольта», вот моя пуля и перелетела выше цели, срезав на головном уборе индейца белое перо. Но слепая удача улыбнулась Перчу, который из моего крошечного пистолетика угодил в колено лошади. Скорее всего пуля всего лишь его царапнула, а не перебила кость, однако лошадь скинула седока, который шлепнулся в воду, подняв тучи брызг. Пытаясь его объехать, столкнулись ещё два воина, а наш кучер расщепил лук в руках ещё одного и тот его отбросил в сторону, словно ошпаренный.
Этого оказалось достаточно, чтобы скомкать атаку на одном фланге и повлиять на боевой дух в целом; но двоим индейцам до того хотелось, хоть ты тресни, немедленно достичь успеха, что они готовы были переть грудью даже на жерла пушек. Ну, кучер в это время как раз перезарядил наше единственное дальнобойное оружие, охранник, как и прежде, палил очертя голову, а Перчу — увы! — больше не везло…
К тому моменту, как эти двое нетерпеливых Шайенов, один — на вороном, другой — на пегом в куче брызг почти что проскочили мелководный Арканзас и оказались в семидесяти ярдах, я уже дважды в них выстрелил, и оба раза начисто промахнулся. Они же не дрогнули и, как и прежде, неустрашимо на нас мчались. Все ближе, ближе… Я вжался в песок брюхом, подбородком — тоже; несколько песчинок попали в рот, и мне казалось, что под языком зудят прыщи. Шайен на пегом затянул победную песню, и я её, конечно, понял, и мне стало совсем не по себе — я знал, что он взвинтил себя, как это делают Шайены, до истерики и что ему сейчас в неистовстве нет удержу, и только смерть одна способна его остановить.
Осталось сорок ярдов до того, в кого я целил, Он уже выбрался на берег и неистово хлестал лошадь, гоня её вверх по склону нашего песчаного холма. Тогда я ещё раз выстрелил из последнего патрона в барабане. Промах! Но кучер уже закончил заряжать свой карабин, раздался выстрел и он попал Шайену прямо в грудь. Это был отличный выстрел, и очень непростой даже для такого близкого расстояния. Шайен перелетел через хвост своей лошади — ленты дамской шляпки, взметнулись вверх, эту самую шляпку я как-то раньше не приметил — и он скатился почти к самой реке, потеряв при этом шляпку; слова песни замерли у него на устах и больше он уже не встал, хотя, когда наступили сумерки, он был ещё жив — после того как все стихло, мы слышали его судорожное дыхание.
Не помню, что стало со вторым; наверно, повернул назад, видать, духи от него отвернулись. До сумерек индейцы предприняли ещё две атаки. Есть вещи и приятней, чем лежать на холодном песке, когда на тебя несётся с полсотни индейцев. Но их наскоки мы отразили, при этом несколько человек ранив; правда, во второй раз перед отходом они ранили Перча стрелой в плечо.
Когда солнце село, индейцы заняли рубеж на противоположном берегу; больше они не издавали насмешливых криков и не потрясали копьями — видать, за день эта сторона боевых действий им порядком приелась. Новых атак можно было ожидать с рассветом на следующее утро. Пока же они молча пожирали нас глазами, а потом, когда стемнело, развели костры, потому как похолодало и становилось всё морознее. Потом все они закутались в одеяла и принялись за ужин, припасенный в мешочках из бизоньей кожи.
Мы же все сидели на песке; совсем стемнело, поднялся ветер, стало слишком холодно даже для того, чтобы пошёл снег. У Перча было ранено плечо и обморожена нога, так как ему пришлось расстаться с одним сапогом, а затем ещё и переправляться вброд. Я не сомневался, что он лишится этой ноги, но сейчас он отказывался от немедленного хирургического вмешательства на столь низком уровне, ссылаясь на то, что боль в ноге сводится на нет болью в плече. Он оказался тертым калачом, этот Перч, с характером. Кремень, а не человек. Кто б мог подумать…
Кучер взял с собой большую флягу, и воды, по крайней мере, на ночь было достаточно. Но жевать было нечего. И костёр развести мы тоже не могли — на голых холмах не росло ничего, что можно было бросить в костёр. Но у всех имелась теплая зимняя одежда, а в ложбине за нашим гребнем можно было укрыться от ветра. Когда стало совсем темно, мы спустились в эту ложбину, а на вершине холма оставался кто-то один, по очереди.
Я говорил уже, что Олга после того, как у дилижанса отвалилось колесо и наше положение стало пиковым, взяла себя в руки, да и сейчас по-прежнему была совершенно невозмутима: от нижней юбки оторвала несколько кусков ткани, перевязала Перчу раненое плечо и всячески старалась растереть ему замерзшую ногу. А этот охранник, худой такой, длинноносый, нервный, который, потеряв голову, безрассудно палил в индейцев, так он сейчас, в перерывах между атаками, все дергался, сопел носом и чесался, словно у него были блохи. Так вот, когда он спустился в ложбинку, Олга подошла к нему и вытерла лоб — он был весь в поту, несмотря на холод — и тогда он говорит ей: «Благослови вас Господь, миссис», и сразу засыпает как ребёнок.
Хочу сказать, что она была хорошей женщиной и старалась быть полезной. А малыш Гэс, как только затрещали первые выстрелы, которые вызвали у него восторг, захотел пострелять и себе, и с этой целью пополз к верхушке холма, но Олга его перехватила. Потом он утратил интерес к стрельбе и играл сам с собой в этой ложбине, рисуя на песке каракульки. Я ими обоими здорово гордился, да и переживал за них чёрт знает как, вот и решил, что надо сделать все возможное и невозможное, только б спасти их.
И решил я отправится в Ларнед, который милях в сорока отсюда, однако, по пути, милях в десяти, должна быть почтовая станция, если только индейцы её не уничтожили, и там я мог раздобыть лошадь. А к следующей ночи я должен был вернуться с военной подмогой, а до моего возвращения наши, наверняка, были в состоянии продержаться.
Остальные согласились с моим планом, хотя этот отважный вояка-коммивояжёр хотел отправиться вместо меня — он заявил, что здесь от него мало проку как от стрелка. Кучер, по той же причине, предлагал, чтобы отправился охранник. Но я знал, что для этого дела подхожу больше всего, вот и настоял на своём.
Всем я пожал руки, поцеловал Олгу. Малыш Гэс сладко спал у неё на руках, и я не захотел его будить, так что только прикоснулся губами к его пухлой щечке и поправил сползшую набок шерстяную шапочку, хотя этой холодной ночью он не мерз — на ощупь был горячим как раскаленный уголек, да и как же иначе — мальчишка он был хоть куда, крепенький…
