— Распрягать умеешь, парень?
К этому времени я уже кой-чему научился, и потому сказал:
— Нет, сэр, не умею. Совсем не умею.
— Значит, придётся учиться, — пророкотал он в ответ, однако, вовсе не так враждебно, как в Ливенворте, отчего мне в голову сразу пришла мысль, что там он вел себя так для контрасту с жеманно-елейным капелланом — чтобы значит, я не подумал, что все проповедники таковы… Насчёт Пендрейка я вам так скажу, это такой человек был — никогда не умел держаться естественно, только за едой становился самим собой, а все остальное время вроде как старался делать то, что от него ждут, будто кому-то чем-то обязан. Мне кажется, если бы он порезался, то мог бы и помереть от потери крови, покуда мучительно соображал бы, как тут поступить? — вместо того чтобы взять да забинтовать себе палец…
Ну, научиться распрягать оказалось нетрудно; конь, правда, поначалу мотал головой, но такой он был неповоротливый, что я без труда справился с ним и успешно поставил в стойло. Когда с этим было покончено, я стал в недоумении, не зная, что делать дальше. Уж больно здоров этот Пендрейк, а я покудова не знал, чего от него ждать. К примеру, останусь я в конюшне, а он ожидает меня в доме — вот и получи неприятность. А идти в дом — тоже Бог его знает, как ему понравится моя инициатива. В общем, подумал я, подумал — и, как всегда, сделал выбор в пользу активных действий. Я направился в дом, но не чёрным ходом, как он, а парадным — обошёл весь дом кругом, чтобы, значит, выиграть время и как можно позже встретиться со своим новым папашей, а заодно ознакомиться с расположением комнат — на тот случай, ежели придётся отсюда смываться.
Я поднялся по ступенькам крыльца, вошёл в парадную дверь и оказался в прихожей, где стояла интересная вешалка, сделанная из оленьих рогов. Потом шагнул в дверь гостиной. По нынешним меркам гостиная была — так себе, но тогда она мне показалась просто сказочным видением: медные масляные лампы, кружевные салфеточки на диване — чтобы спинка не засаливалась — и все такое. Не сказать, чтобы Пендрейк был слишком богат, но с моими жалкими родичами из Эвансвиля Шайен не сравнить, и с армейским капелланом — тоже.
И тут за спиной у меня прогремело:
— Ты — здесь? В гостиной? — Пендрейк не то чтобы рассердился — просто был ошарашен.
Я сразу, не оборачиваясь — пока не поздно — говорю:
— Я ничего не сломал…
Тут только я оборачиваюсь, ожидая увидеть его гигантскую тушу прямо у себя за спиной. Глядь — а он довольно далеко стоит. Ну и голосище — Боже упаси! Небось, и за сто ярдов будет греметь так, словно над ухом кричит.
И вдруг откуда ни возьмись — женщина, да ещё какая! Волосы русые, на пробор зачесаны и сзади в узел собраны, глаза голубые, кожа светлая, но не такая мертвенно-белая, как у него, а живая. Голубое платье на ней. Лет ей, наверное, двадцать — так мне показалось, а Пендрейку — пятьдесят, вот я и решил, что это, видать, дочка его.
Стоит, значит, она — улыбается мне, обнажая мелковатые зубы. Смотрит-то она на меня, а обращается к Пендрейку:
— Да он, наверное, ни разу в жизни не видел гостиной.
А голос у неё нежный, бархатный…
— Присядь, пожалуйста, Джек. Вот здесь, — красавица указывает мне на маленький диванчик, обитый изумрудным плюшем. — Это кресло называется «гнездышко голубков».
Пендрейк в этот момент как-то глухо зарычал — не в ярости, а в каком-то оцепенении.
Я отвечаю:
— Спасибо, мэм, я постою.
И тут она спрашивает, не хочу ли я выпить молока с пирогом…
Вот уж чего-чего, а молока-то я явно не хотел, потому как ежели я когда и любил его, так с тех пор слишком много воды утекло. Но я рассудил, что лучше этой девчонке не перечить, потому как нужно же иметь хоть какого-нибудь друга, и потому пошёл за ней на кухню, чтоб хоть до поры до времени ускользнуть от Пендрейка, который убрался в соседнюю комнату. В этой комнате он обычно писал свои проповеди и потом читал их вслух — и тогда по всему дому дрожали стены, перила лестниц и звенели стекла в шкафах.
В кухне я обнаружил ещё одну особу, которая сразу отнеслась ко мне по-дружески. У неё, правда, и выбора особого не было, потому как она была цветная. Хоть ей и дали вольную, она носа слишком не задирала по этому поводу, потому как по законам штата Миссури в те времена можно было держать рабов. Да и вообще, мне кажется, что ежели кто побывал рабом — он внутренне всегда готов опять в раба превратиться… Честно говоря, эта её неиссякаемая доброта — даже если почти искренней была — меня немного раздражала. Подозреваю, что её прапрадед, который жил в Африке и носил копьё, пришёлся бы мне больше по душе. Особа эта была кухаркой, звали её Люси. У неё был муж — такой же вольноотпущенный, как она; он работал здесь же — дворником, садовником, стриг траву и всё такое, и звали его Лавендер. Жили они в маленькой хибарке за конюшней, и иногда ночью слышно было, как они там ругаются.
Белая женщина, которую я принял за дочь Пендрейка, оказалась его женой. Она была лет на пять старше, чем мне поначалу показалось, а он — немного моложе. Но всё равно, разница в возрасте была солидная, и, помню, я в первый же день подумал — и что она в нем нашла? Должен вам сказать, что я этого так и не выяснил. Не иначе как родители их поженили, потому что её папаша был судьей, а судье — сами понимаете — не всякий в зятья годится, а проповедник — в самый раз.
Покуда я пил молоко, миссис Пендрейк сидела напротив, и, помню, меня сразу поразило, что ей хотелось узнать все про меня. Впервые в жизни я встретил отклик в живой человеческой душе, впервые меня расспрашивали о моих приключениях-злоключениях, и — подумать только! — кто же это был? Благородная белая женщина из штата Миссури! А цветная Люси — хоть и хохотала без умолку, приговаривая «Боже правый!» за каждым словом, но я-то знаю — ей было на меня глубоко наплевать, и вообще, она считала, что я трепло, каких свет не видывал. Я сразу понял, что воспоминания — это мой козырь, и решил сразу все не выкладывать — попридержать на потом. Кроме того, я изо всех сил следил за своими манерами, то есть, ел свой пирог по тем правилам, которым меня обучила жена капеллана. У капеллана-то я, как сел за стол, сразу руками схватил с тарелки кусок мяса и запустил в него зубы. Теперь я был умнее, и от пирога, что дала мне миссис Пендрейк, отрезал по кусочку и осторожно на кончике ножа отправлял в рот.
Когда я покончил с пирогом, она сказала:
— Ах, Джек, ты даже не представляешь себе, как я рада, что ты теперь с нами! В этом доме нету детей, кроме тебя — никого. Ты для меня — словно луч солнца во тьме!
Мне понравилось, как она это сказала…
Потом она взяла меня с собой в магазин — покупать одежду. Она надела чепец, взяла зонтик, и мы с нею пошли пешком, потому что это было недалеко, и погода стояла чудесная — было, кажется, начало октября. Мы встречали по пути множество знакомых миссис Пендрейк — они вытаращивали на меня глаза, а некоторые подолгу расспрашивали её обо мне. Женщины, в основном, охали, ахали, а то и всхлипывали; хотя нашлись и такие, что мерили меня неодобрительным взглядом — это были, по большей части, учительницы, библиотекарши и т. п. Оно и неудивительно — я пять лет не стригся по-человечески и, как ни старался держаться пристойно, вид у меня был, наверное, жуткий.
Что касается мужчин — бьюсь об заклад — ни один из них меня и не заметил, потому как они глаз не сводили с миссис Пендрейк. Они просто шалели от неё. Может, я немного суховато описал её потрясающую внешность — я ведь старался передать своё первое впечатление от неё. А рос-то я среди индейцев и вкусы мои сформировались соответственно: женщин я предпочитал темноглазых и черноволосых. К тому же, как ни крути, она была мне приёмной матерью, и я воздерживался смотреть на неё глазами мужчины. Но при всём при этом надо честно сказать, что среди белых мужчин миссис Пендрейк считалась красавицей неописуемой. Те из них, что встретились нам по пути в магазин, явно готовы были ползать перед ней на четвереньках, высунув язык, и вилять хвостом, если бы он у них был — стоило ей лишь пальцем пошевелить.
