Критский воздел вверх крахмальные крылья.

— Что же тут непонятного, золотце мое?! Старая любовь не ржавеет, так сказать… Романтика в некотором роде. Таков был век минувший…

Натали резко обернулась к нему.

— Это легенда, мсье. Век уже был совсем не тот. Да? Мой учитель очень удачно сравнил Жоржа Дантеса с героем новой французской литературы, с Растиньяком. Да? Подумайте сами, разве мог Растиньяк-Дантес отказаться от богатства, славы, положения при дворе, от всего того, что обещал ему брак с влюбленной в него Машей Барятинской, ради опасного романа с замужней женщиной, матерью четырех детей?… Жорж Дантес не был романтиком! Да? Он был… как это по-русски? Он был — человек копейки! Да? Жорж Дантес никогда бы не отказался от выгодной партии с Барятинской. Да? Но барон Геккерн, усыновив его, полностью подчинил его себе. Дантес вынужден был исполнять волю своего приемного отца! Да?

Критский молитвенно сложил руки на груди.

— Помилуйте, золотце мое! Неужели вы хотите сказать, что Дантес был, в некотором роде, агентом барона Геккерна?

Натали сурово посмотрела на меня и кивнула Критскому:

— Да.

Критский взволнованно затрепетал крахмальными крыльями.

— В таком случае получается, что барон Геккерн, полномочный посол Голландии, является… как бы это помягче… вульгарным шпионом?! Это, голубушка моя, очень серьезное обвинение. Такими вещами не шутят!

Натали не успела ему ответить. В президиуме поднялась полная сердитая «пушкинистка», на которую указывал эрудит. Взволнованным прокуренным голосом она с мольбой обратилась к залу:

— Господа, я прошу прекратить глумление над светлой памятью великого поэта! Что вы делаете?! То доказывают нам, что Пушкин гомосексуалист, что он ревнует молодого Дантеса к своей жене и поэтому вызывает его на дуэль!…— дама сердито посмотрела на всклокоченного эрудита, на глазах у нее появились крупные слезы. — Теперь и того пуще! Оказывается, Дантес иностранный шпион! Помилуйте! Но при чем тут Пушкин?!

— Пушкин жертва, — твердо сказала Натали.

Эти слова рассердили даму еще больше, она закричала прокуренным голосом:

— Остановитесь! Мы не позволим вам чернить имя Пушкина в этом святом для нас месте, — полными потными руками она обвела маленький зал в бывших Бироновых конюшнях. — Не позволим! Постеснялись бы, мадам!…

— Мадемуазель. Да? — поправила ее Натали.

— Тем более! — сожгла ее взглядом «пушкинистка». — А еще француженка! Стыдитесь!

Зал взорвался аплодисментами. Я подумал, что, слава Богу, спектакль закончился и мы можем уйти наконец со сцены. Но Натали подняла руку, и зал утих.

— Господа, — сказала Натали горько. — Я француженка. Я защищаю здесь честь Франции, потому что на моей стране до сих пор лежит ответственность за гибель вашего великого поэта. Подлый заговор Геккернов был направлен против России и против Франции! Вы — русские… Неужели вас устраивает, что вам до сих пор лгут?!

Зал молчал. В темноте хищно поблескивали очки генерала Багирова. Мсье Леон обхватил руками седую голову. Жорик нервно пересмеивался с Константином. Один Критский сохранял полное спокойствие. Он добродушно обратился к Натали:

— Очаровательная моя, такими обвинениями не бросаются. Это необходимо доказать, милочка моя. У вас есть доказательства?

Натали умоляюще смотрела на меня. Молчать я больше не мог:

— Есть доказательства!

Критский, как ведущий на аукционе, вытянул ко мне руку:

— Какие?!

— Две дуэли. Пушкина и Лермонтова…

Я не успел договорить. В темноте, как бомба, взорвался косматый эрудит:

— Вы слышали? И Лермонтова Дантес замочил! Потому что Дантес — еврей! Поняли, что он хочет сказать?! Историк пьян, как белая ночь!… Историческое сознание…

Косматый хотел еще что-то крикнуть, но замолчал неожиданно. У дверей в темноте послышалась какая-то возня. Наконец настежь распахнулась дверь, и какие-то люди выволокли косматого из зала. Победно сверкнули в темноте очки генерала Багирова.

Зал загудел. Зал уже был готов возмутиться таким обращением с всеобщим любимцем. Но всех успокоил Критский:

— Господа, вопрос, поднятый молодыми людьми, очень серьезен. А Леня сегодня настроен, некоторым образом, шаловливо, так сказать. Мне не хотелось бы превращать брошенные нам обвинения в шутку. Молодые люди должны со всей серьезностью ответить за свои слова. Согласны?

Зал разразился злой овацией.

Критский обратился лично ко мне:

— Ярослав Андреевич, что вы, откровенно, так сказать, думаете по поводу найденных бумаг барона Геккерна?

Отступать мне было некуда. Я должен был спасать и себя, и Натали. Лучшего места для откровенного до— проса, чем этот душный, переполненный зал. Критскому трудно было придумать. Наедине с ним я бы ему ничего не сказал. Здесь у меня не было выхода.

— Уже несколько лет ходят слухи о каких-то неизвестных масонских бумагах Пушкина. Увидеть их воочию не удалось никому. Те, кто владеет ими, показывать подлинники категорически отказываются. В печати появлялись какие-то отрывки из этих бумаг, какие-то расчеты, таблицы… Я не был с ними знаком… Я слышал только, что в них неизвестный автор пользуется оригинальной системой, основанной на астрологических расчетах. С помощью этих таблиц можно рассчитать периоды подъемов и упадка любой цивилизации… В этих бумагах, якобы принадлежащих Пушкину, рассчитывается судьба России. Я уже говорил вам, как меня поразило пророчество, отнесенное автором к 1841 году… Как точно в этом пророчестве отражена вся тогдашняя историческая ситуация…

Меня перебил седой директор в золотых очках:

— А Пушкин-то тут при чем?

Я честно признался:

— Не знаю. Но если помните, в «Евгении Онегине» Пушкин упоминает о каких-то «Философических таблицах»…

Седой директор сказал раздраженно:

— Неужели вы не понимаете, что это шутка?

— Конечно, понимаю. Только в чем шутка-то? Из бумаг, о которых я говорю, явствует, что автор относит время расцвета России к 2330 году. Если ко времени создания «Онегина», как просит Пушкин, мы прибавим пятьсот лет, мы и получим в точности ту же цифру… 1830 + 500 = 2330…

— Это и есть шутка? — мрачно спросил директор.

— Шутка в другом, — не сдавался я. — Шутка в том, что Пушкин считает, что до 2330 года дороги наши останутся в том же плачевном состоянии, что и при нем. И, как вы сами видите, он здесь недалек от истины…

— Короче,— неожиданно перебил меня Константин. — Ты считаешь, что эти бумаги принадлежат Пушкину?

Меня сначала удивило его вмешательство, но я понял, что подлинность бумаг волнует Константина только с практической, деловой точки зрения. И я ответил:

— Одно очевидно — эти бумаги не принадлежали Геккерну.

— Почему вы так считаете, Слава? — теперь заволновался Жорик.

— Да потому, что, если бы они ему принадлежали, он бы их вывез спокойно из России в своем багаже. Барон боялся, что их у него обнаружат, поэтому и спрятал их в гарнитур.

Критский благодушно рассмеялся.

— Вы думаете, что барон, некоторым образом, их позаимствовал у нашего великого поэта?

— Вполне возможно, что у него, — ответил я. — Мы уже убедились, что о «Философических таблицах» Пушкин как минимум знал…

— Бред! — сердито отмахнулся от меня директор. — Полный бред!

Этот пожилой директор в золотых очках был мне, в общем-то, симпатичен, но я завелся на его безапелляционную категоричность:

— Почему же? Если «Философические таблицы» принадлежали Пушкину, если он читал предсказание звездочета на 1841 год, он великолепно понимал игру Геккерна, он воочию видел, чего добивается барон и его окружение! Не поэтому ли он сам выбрал своим секундантом с французом Дантесом секретаря английского посольства Меджниса? Меджнис в последний момент отказался. Но если бы во время дуэли с одной стороны противостояли французы: Дантес и Д'Аршиак, а с другой — Пушкин с англичанином, смысл этой дуэли стал бы понятен всем знающим людям. Ведь срыва договора добивалась больше всех Англия. Если бы все произошло так, как задумал Пушкин, мы бы не мусолили до сих пор фальшивую легенду о семейной трагедии!