Мне почему-то вспомнились трогательные слова Натали: «Разве я чужая, Слава? Да?…» И я сказал генералу:

— Вы ошибаетесь. Этого не может быть!

Генерал опять стал совсем другим человеком. Он смотрел на меня сочувственно, ласково.

— Все может быть, Слава, в этом безумном мире. Все!

С другой стороны ко мне наклонился майор Юрик.

— Что она хочет от вас, Ярослав Андреевич? Вы нам так и не объяснили.

Честное слово, я уже хотел им все рассказать, объяснить, что трогательная девушка-мальчик просит меня разоблачить происки Дантеса и Геккерна, но врожден— ное недоверие к спецслужбам все-таки победило. И я спросил только:

— А профессор? Почему он чист? Как вы его проверили?

— Очень просто, — криво улыбнулся генерал и стал опять разведчиком. — Я показал ему у «Белосельских» бумаги барона. Геккерна. И предложил их купить.

— А он? — опять само вырвалось у меня.

— Он мне ответил, что он историк русской литературы. И его эта «белиберда», как он выразился, абсолютно не интересует. А только что профессор рассказал мне, что вчера в ресторане Белый Медведь опять предлагал ему бумаги. Профессор напуган. Он просит оградить его от провокации.

Я не сдавался.

— За эти бумаги заплатил бы любую сумму настоящий историк литературы! Это же бесценные бумаги! Это бумаги самого Пушкина!

— Ошибаетесь, — поправил меня майор. — Это бумаги барона Геккерна.

— Но их же барон выкрал у Пушкина!

Генерал переглянулся с Юриком и спросил меня сурово:

— Откуда вам это известно, Ярослав Андреевич?

Мне уже было все равно, я спасал Натали.

— Мне Критский сказал. Игорь Михайлович… Советник Константина…

Генерал усмехнулся.

— Человек, который все знает.

А Юрик сказал презрительно:

— Искусствовед в штатском.

Я насторожился.

— Почему это он искусствовед в штатском?

Генерал ответил брезгливо:

— Потому что Критский давно работает на нас. Непосредственно.

Меня просто ошеломила такая откровенность. Пожилой ангел с холеным лицом с картины Боровиковского, оказывается, был сотрудником КГБ.

— Не может быть…

Генерал опять стал совсем другим: добрым и ласковым. Он улыбался мне, как маленькому ребенку.

— Опять не может быть?… Вы слишком наивны, Слава. Нельзя же быть таким наивным в нашем мире. Вы же погибнете, Слава.

— Вы уже чуть не погибли, Ярослав Андреевич,— подхватил майор Юрик. — Ваше счастье, что они в вас не попали! Ваше счастье, что вы живым ушли от мадемуазель. Нельзя же так рисковать собой, Ярослав Андреевич!

От их откровенности, от бессонных ночей у меня голова кружилась. Мне было плохо.

Генерал, глядя на подъезд отеля, хлопнул себе по кремовым коленям и сказал по-сталински:

— Жорж так и не появился! Они пропали. Но это хорошо. Поехали с нами, Слава.

Я заволновался.

— Куда?

— К нам на Каменный.

— Зачем?

— В целях вашей же безопасности, — генерал встал со скамейки. — Вас просто опасно оставлять в городе одного. Вас нужно изолировать. Вставайте, Слава.

Юрик тут же подхватил меня под руку.

— Пошли к машине, Ярослав Андреевич.

Я попытался вырваться.

— Я не могу! У меня вечером важное дело!

Генерал подхватил меня под другую руку.

— Да какие там дела?! До вечера вы можете не дожить. Непосредственно!

И они вдвоем под руки, как пьяного, повели меня через сквер к филармонии, где стояла знакомая красная восьмерка с антеннами на крыше.

Я хотел заорать, позвать кого-нибудь на помощь. Но, как назло, в этот ранний час народу в сквере не было. Только бронзовый Пушкин задумчиво улыбался мне с пьедестала. Чекисты подтащили меня к переходу. На той стороне у филармонии из красной восьмерки вышел знакомый человек в темных очках и открыл нам заднюю дверцу…

И тут от Михайловского театра прямо на нас с ревом ринулся мотоцикл с никелированным ветвистым, как оленьи рога, рулем…

Мы уже начали переходить площадь. Мотоцикл с ревом мчался на нас. Генерал отдернул меня обратно к поребрику. Я только успел заметить за рулем молодого парня в черной майке, а за его спиной печальное бледное лицо. Киллер, обхватив водителя левой рукой, из-за плеча целился в меня из огромного пистолета.

Майор выругался матом и прикрыл меня грудью. Выстрела я не услышал. Я увидел, как из груди Юрика вылетел рваный клок пиджака. Майор упал навзничь.

Человек в черных очках, облокотясь обеими руками на крышу восьмерки, целился в мотоциклистов из короткого незнакомого автомата.

— Не стрелять! — хрипло крикнул ему генерал.— Взять живыми!

— Есть! — звонко ответил автоматчик и прыгнул в машину.

Мотоцикл с ревом поворачивал на Инженерную у Музея этнографии. Красная восьмерка, визжа протекторами, рванула за ним..

Я помог подняться с асфальта Юрику.

Он, обхватив руками грудь, скорчившись, шумно дышал широко открытым ртом. Сейчас он был совсем не страшным. Мне его стало жалко.

Проводив взглядом скрывшуюся за поворотом «восьмерку», генерал звонко шлепнул майора по спине.

— Глубже дыши, глубже. Сейчас пройдет.

— Что пройдет! — возмутился я. — У него же грудь разорвана! Его в больницу надо срочно!

Генерал костяшкой пальца постучал по спине майора.

— Бронежилет.

Зеленый Юрик с трудом выпрямился, улыбнулся виновато, сказал с расстановками:

— Такая… дура… «Магнум»… калибр сорок четыре… дышать… не могу…

— Контузия, — хлопнул его по плечу генерал. — До свадьбы заживет. Непосредственно.

— Прямо… в сердце… целил… гад… — тяжело дыша, Юрик показал генералу вырванный нагрудный карман пиджака.

Я-то знал, что прямо в сердце киллер целил мне, а не майору.

Генерал подхватил Юрика под руку.

— Идем на скамеечку. — И он повел контуженного к скверу.

— А я? — спросил я зачем-то.

— А вы с нами, Слава, — обернулся генерал. — Мы теперь навеки вместе. Непосредственно. Помогите мне.

Я беспрекословно подхватил Юрика с другой стороны. И мы теперь его, как пьяного, повели к скамейке рядом с Пушкиным. Бронзовокудрый поэт нам понимающе улыбался… И тут мне все стало ясным!

Мне стало понятно, почему Дантес остался живым после точного, прицельного выстрела Пушкина…

Мы опять уселись на ту же скамейку. Только теперь Юрик сидел в центре, широко раскрыв рот. Ему было совсем плохо. Он расстегнул до пупа рубашку, отогнул край бронежилета:

— Блин… даже… синяка нет… а дышать… не могу…

Генерал не слышал его — разговаривал с кем-то по сотовому.

— Пройдет, — успокоил я Юрика словами генерала, а сам думал о другом.

«У Дантеса была прострелена рука… а была ли у него контузия?… Если была, значит, пуля Пушкина попала ему в грудь… Значит, Дантес — подлец!»

Генерал выключил сотовый и обратился ко мне:

— Вы поняли, Слава, как опасно оставлять вас в городе неприкрытым?

Я спросил:

— А кто же эти?… Кто меня преследует?

Генерал улыбнулся саркастически.

— Иностранное кино. Иностранное — непосредственно.

Он мне ничего не объяснил.

— Эти исполнители, А заказчик-то кто?

Майор Юрик хотел мне ответить, но с трудом откинулся на спинку скамейки. Генерал наклонился ко мне через него.

— Мы же с вами только что выяснили, Слава, кто является чужим агентом. Забыли?

— Кто?

Генерал дотронулся до кармана моей рубашки.

— Что за бумагу вам передала мадемуазель?

Я тут же сообразил, что скрывать тринадцатую страницу от генерала бессмысленно. Ведь это он сам подложил ее в гарнитур. И я достал из кармана бумагу.

— Копия,— оценил бумагу генерал,— А подлинник у кого?

— У Критского.

Генерал брезгливо улыбнулся.

— Понятно. Подлинник он нам сегодня на Литейный принесет. Подонок старый.

И Юрик, пересиливая боль, тоже презрительно улыбнулся. Генерал спросил меня строго:

— Как попала копия к мадемуазель?

С трудом я восстанавливал в памяти извилистый маршрут копии.

— Мне ее дал Критский…