— Но город ведь он назвал Санкт-Петербург! — напомнила мне Людмила.
— Это ошибка, — ответил я ей. — Петр не успел ее исправить.
— Что исправить? Название нашего города?! — вскрикнула возмущенно Людмила.
Я сказал, чтобы позлить ее еще больше:
— А что? По-настоящему наш город должен называться Александровск. В честь Александра Невского. Свято-Александровск, а не Санкт-Петербург.
— Чушь! — заорала она. — Ты чучело, Ивасик!
Натали внимательно посмотрела на нее, а потом на меня.
— Чушь! — возмущалась Людмила.— Александр Невский на Неве разбил бедных шведов, он бы никогда здесь не прорубил нам окна в Европу! Никогда! Мы бы так и остались дикарями!
— Конечно, — согласился я. — Невский здесь прорубил бы дверь. И Россия, накопив силы, сама бы вошла в Европу через эту дверь! С топорами.
Восточные глаза профессора стали печальными.
— Вы ортодокс, Слава, — пожалел меня профессор.
Константин в объятиях Людмилы засмеялся сыто.
— Он конспиролог! Вот кто он! Кон-спи-ро-лог!
Натали посмотрела на меня прищурившись.
— Слава, что значит «конспиролог»?
Мне пришлось ей объяснить:
— Конспирология — наука о тайнах. В нашей истории столько тайн, столько скрытого… умышленно скрытого, столько умышленной лжи…
Белокурый красавец впервые посмотрел на меня с интересом.
— Кто же от вас ее скрывает?
Мне очень не хотелось вдаваться в такие дебри, и я ему ответил:
— Тот, кто хочет, чтобы русские остались в мире народом бомжей.
— Что такое «бомж»? Да? — не поняла Натали.
— Это человек без дома, без документов, без родины, без святынь…
— Клошар, — поняла Натали.
Все замолчали. А на Неве по случаю летнего дня было людно и шумно, как на Невском проспекте. Мимо нас летели катера, солидно проплывали экскурсионные пароходы, обдавая нас потоками музыки и бодрыми голосами экскурсоводов. Веселые «бомжи» оккупировали реку. Они не думали о смысле своей истории. Они отдыхали от нее. Уж больно трагична и кровава была их история. Как будто нарочно рассказанная так, что о ней поскорее хочется забыть, как о детских ночных кошмарах…
— Ты не прав, конспиролог! — сказала вдруг Людмила. — Сердце нашего города здесь! В этой крепости! Здесь наше окно в Европу! Леон прав! А не ты.
Она поцеловала профессора в щеку. Константин насторожился, профессор удивленно на нее посмотрел, а я почему-то завелся:
— Разве тюрьма может быть сердцем города?
Людмила недовольно замахала на меня.
— Это потом! Потом крепость стала тюрьмой!
— При Петре она ей и стала! А первым узником ее был сын Петра — Алексей. Здесь и задушили его подушками! Эта крепость — дьявольское место! Место сыноубийства. Разве оно может быть сердцем?
— Круто! — захохотал вдруг Константин.— Слушай, Ивасик, совместим приятное с полезным. Месье Леон хотел экскурсию. Поехали, расскажи нам о городе. А мы послушаем. Не отказывайся, Ивас-сик. Сегодня мой день! Не имеешь права мне отказать! Поехали, Балагур!
Но профессор тут же вмешался, схватил Котяру за руку.
— Подождите! Я действительно хотел экскурсию. Литературную. Я хотел показать своим молодым друзьям душу города.— Он с недоверием посмотрел на меня. — Но Слава, по-моему… Это не его тема…
Натали смотрела на меня во все глаза. Она ждала, что я ему отвечу. Я допил шампанское и сказал:
— Почему не моя? Мы — русские, когда выпьем — только о душе и говорим.
— Поехали! — обрадовался Константин.
— Капитан,— обратился профессор к Котяре.— Отвезите нас к Медному всаднику. Я очень люблю этот великий монумент, созданный гением нашего соотечественника.
«По-по-по-по», — взорвалась выхлопная труба. И мы понеслись по кроваво-красной, закатной Неве.
Профессор решил вернуться к месту своего триумфа, где он так красиво поведал своим ученикам о судьбе России. Я не возражал. Я решил не касаться глобальных вопросов. Какое им дело до судьбы несчастных «бомжей»?
Разливая шампанское, Константин сказал профессору:
— Вы, наверное, клад нашли, месье Леон?
— Какой клад? — насторожился тот.
— Мне вы преподнесли яйцо от Фаберже, а горничной по этажу — брошку его же работы!
— Откуда вы знаете? — смутился профессор.
— Я заезжал за вами в гостиницу. Она мне сама похвасталась…
Натали засмеялась.
— Красивая вещь, да? Это я купила. И яйцо, и брошку. Да?
— Где ты их купила? — удивился Константин.
— В Гостином Дворе. У какого-то лохматого парня. У него целая сумка таких вещиц. Да?
— Когда ты их купила? — заволновался Константин.
— О-о, вчера, — припомнила Натали. — Вчера перед обедом. Профессор попросил у меня брошку для подарка той мадам. Я ему уступила. Брошка стоит всего десять долларов, — Натали засмеялась. — И ваше яичко столько же. Этот лохматый парень все продает за десять долларов… Это, конечно, дешевая подделка. Но очень красиво смотрится, да? Вы обиделись, Константин?
Если Константин и обиделся, то только на себя. Его версия разлетелась в пух и прах. Но он не сдавался, сурово посмотрел на меня, и я перестал улыбаться. Зато во весь рот улыбался белокурый красавец. Он не отрывал глаз от Людмилы.
— Хватит про деньги! Хватит! — сказала Людмила. — Поговорим о литературе! Ивасик, вперед! И без глупостей! Понял меня?
Катер плясал на волне как раз напротив Медного всадника. Я встал у рубки рядом с Котярой. Профессор допил шампанское и решил мне помочь.
— Слава, прошлый раз вы сказали, что Москва — материнская душа России. Правда? — Он повернулся лицом к памятнику.— Тогда получается, что Петербург — это душа вашего отца? Разве не так, Слава?
— Так,— согласился я.— Нашего сумасшедшего отца…
Профессор посмотрел на Людмилу и пожал плечами. Все уставились на меня, как на пьяного.
— Почему он сумасшедший? — спросила Людмила сурово.
Натали смотрела на меня с жалостью… И цирк начался.
— Смотрите сами! — Я показал на памятник. — Перед вами великий император. В Европе таких изображают либо в римских доспехах, либо в рыцарской броне… Смотрите на нашего!
— Его создал Фальконе, — напомнил профессор своим ученикам. — То, о чем я говорил. Россия на краю бездны. Это очень смело! очень!
— Извините, профессор. То, что вы сказали — мысль. Голая мысль. Памятник Фальконе — гораздо глубже…
— Глубже мысли? — съехидничал профессор.
— Мысль — удел людей. Бог с нами разговаривает образами. Медный всадник — образ Гения. На взмыленной лошади — человек в смирительной рубахе. Безумный император на осатаневшей лошади, вздернутой им на дыбы…
— Почему же Петр безумный?! — возмутился профессор.
— Он бросил Россию на чертово колесо европейской истории. Мы крутимся на нем триста лет…
— Слава! — оборвал меня профессор. — Вы просто заражены политикой! Я же просил вас…
Я рассердился:
— Какая тут к черту политика?! Это же образ! Безумная душа нашего города! Наш отец — убийца собственного сына… Мы — его дети. Мы — либо новые жертвы безумного отца, либо проклявшая его безотцовщина…
— Ива-асик! — громко пропела Людмила. — Ты о литературе говори! Только о литературе!
Она теперь обнимала и Константина, и белокурого красавца, тот, положив ей голову на плечо, нагло меня разглядывал, как чокнутого… Я разозлился.
— Вся русская литература — это литература безотцовщины: Евгений Онегин, Чацкий, Печорин, Чичиков, Раскольников — сплошная безотцовщина…
— А «Братья Карамазовы»? — засмеялась Людмила.
— Замечательно! — подхватил я. — Братья еще покруче. Эти отцеубийцы! Мстители! Русская литература началась с безотцовщины, а кончилась она отцеубийцами!
Все молчали. А я смотрел на легендарный памятник. Июньская ночная полутьма уже окутала его. Он будто парил над городом. Великолепен был безумный император в смирительной рубахе. И я захотел закончить «цирк» примирением.
— На обложке каждой великой русской книги можно поместить этот памятник. Любая хорошая русская книга — о нем.
