— Нет, это ты грабитель, мошенник! Убийца! Стражника в лесу кто убил?

— А ты видела? Видела, оголтелая баба, да? — Он подскочил к ней, размахивая кулаками.

— А хату у кузнеца кто спалил? Не ты?

— Ведьма чортова! Погоди, я тебе пасть заткну!

— Заткни, попробуй! Есть еще суд… Еще есть правда на свете!.. Я на тебя управу найду!

Так они переругивались и яростно наскакивали друг на друга с кулаками, пока их не розняли женщины, возвращавшиеся с похорон. У солтыса лицо было исцарапано, а платок Винцерковой валялся в грязи.

Женщины окружили старуху и проводили ее до дома, а солтыс шел позади и рычал, как взбесившийся пес:

— Будешь ты меня до смерти помнить! Ох, и отплачу же я тебе! Будешь скулить, как сука, когда Ясека твоего закуют в кандалы и в Сибирь погонят. Попомнишь ты меня!

В Пшиленке все шло обычной чередой.

После нескольких дней весенней ростепели солнце выпило всю воду с полей, подсушило дороги. Окончательно установившаяся хорошая погода выгоняла людей в поле. Кто выходил с плугом, кто высаживал последний картофель, а кто досевал яровые или спускал накопившуюся воду с заливных лугов и рыл канавки. Для всей деревни уже началась страдная пора. Но работа что-то не ладилась, шла вяло. Не слышно было в полях веселого говора, смеха и песен.

Люди двигались медленно, тяжело, словно пришибленные невеселыми думами, и часто, опустив руки, придержав лошадь с плугом, останавливались на пашне и переговаривались через межу или через зеленые полосы ржи.

— Слыхали? Вчера опять шестеро из Беживод ушли в Бразилию.

— Да, да. А из Малеваной Воли, говорят, полдеревни сбирается в путь.

— Ну, это всё безземельные. А вот в Горках три хозяина продали землю, скотину, все распродали и уехали.

— Мать честная, что же это будет?

— А ничего не будет.

— Наказал господь людей, разум у них отнял!

— Пропадет народ, и все! — вздохнула какая-то старуха.

— Эх! Старая, а ума не нажила! Ну, с чего ты взяла, что пропадет, а?

— Как же! В этакую даль, на край света едут и не знают, что их ждет. Там по нашему никто не понимает и вера другая, а жарища там, не дай бог, — поставь в песок горшок с картошкой, вмиг сварится. И на море, говорят…

— Да ведь не все за море едут. Иные в Неметчину на работу уходят.

— Как будто в Польше работы нет! Уезжают одни лодыри, да пьяницы, да бродяги разные, перекати-поле. Испортится только народ на чужбине и пропадет ни за грош!

— Если бы вы, Антоний, цепом работали так проворно, как языком, я бы вас сейчас нанял молотить и платил бы хорошо!

— Да есть ли у тебя что молотить? Ну, гнедой, пошел! — крикнул старик, щелкнул кнутом и, нагнувшись к плугу, снова принялся пахать свою полоску.

— Работа, говоришь, и у нас есть? А где? У мужиков, что ли? Каждый хозяин мог бы один вдвое больше земли обработать, да где ее возьмешь, землю-то? Так на что ему работники? К помещику придешь — и у него батраков хватает. Куда же еще бедняку податься? Всю осень проработают — и хорошо, если заплатят им к рождеству, а то и к весне. Или на фабрику мужикам итти? Вот тут-то она, погибель, и есть! Нашему брату земля нужна. В Бразилии ее дают, — вот народ туда и тянется. Живут же там другие, так почему поляку не прожить? А если уж итти в батраки, так лучше к немцам, чем к своим! Заплатят вовремя и с почетом, а заодно и свет повидаешь.

— Правда! Верно говоришь! — подтвердили почти все слушатели.

— Из Пруссии все с деньгами домой приходят.

— И разодетые, как паны.

— Наказанье божье, и больше ничего! — ворчала, не сдаваясь, старуха.

Такие разговоры велись каждый день в поле, в домах, на дороге, везде, где только люди встречались. И почти ежедневно то в той, то в другой деревне появлялся Герш и тайно вербовал людей на работу в Пруссию или сговаривался насчет отправки их в Бразилию. Его старания не пропадали даром, — каждые две-три недели из деревень толпами уходили люди. Шли молодые и старые, шли женщины и подростки, все с узлами на спине. Уходили крадучись, провожаемые плачем родных и тысячами добрых пожеланий. Не помогали проповеди ксендзов, усилия помещиков, слежка полиции; народ вставал, ослепленный надеждой на лучшую жизнь и живым интересом к новым, неведомым местам, бросал все и уходил.

Так и Пшиленк вот уже несколько недель жил в постоянной лихорадке эмиграции. Люди таинственно и хмуро шептались об эмигрантах, о новых местах, куда эти смельчаки отправлялись, об их будущем.

Все были слишком этим поглощены, чтобы обращать внимание на Ясека Винцерека, и он, выздоровев, перестал прятаться. У него даже хватало дерзости открыто появляться то тут, то там.

Его встречали в лесу дровосеки, видели пастухи на лугах и дворовые люди в парке. Он заходил в корчму или среди бела дня проходил через всю деревню, смело глядя на встречных и здороваясь с ними. Видно было, что он никого не боится, и этим он внушал к себе невольное уважение.

— Пускай себе ходит, пока может! Что он, убил кого? Или ограбил, или поджег? Эка беда, что ткнул управляющего вилами в бок! Вольно же ему было девушку в овин тащить!

— Хорошо бы, если бы Ясек теперь отплатил ему и за себя, и за всех нас! А то поймал меня в лесу с топором — и сейчас под суд! Взяли с меня пятнадцать рублей, а что я срубил? Сосенку не толще руки. Чтоб тебе, стервецу, околеть без покаяния!

— Я не иуда, чтобы своего брата-мужика выдавать.

— Это первое. А другое — разве Ясек спустил бы тебе?

— Ясно, отплатил бы: злой он, собачий сын!

— Два года в остроге просидел, так всему, небось, там научился!

— С таким надо осторожно, как с яичком…

Так говорили о Ясеке односельчане, а он, как будто понимая, что никто не решится донести на него, появлялся в деревне все чаще и раз посреди улицы столкнулся с солтысом.

Тот ощерил зубы, как волк, и бросился на парня.

— Не тронь, собака, не то руки и ноги переломаю! — буркнул Ясек.

— Разбойник! Хватайте его! Эй, хлопцы, давайте сюда вожжи, веревки! Держите! — в ярости орал солтыс, но никто не спешил к нему на подмогу, все прятались за хатами.

— Идите своей дорогой, солтыс, и лучше меня не задевайте, — бросил Ясек.

— В волость, в острог тебя, разбойника! — наскакивал на него тот.

Ясек, потеряв терпение, ударил его по голове раз, другой, потом свалил с ног, намял ему как следует бока и ушел.

А солтыса отнесли домой, и он пролежал несколько дней.

— Что это, солтыс, вас гусак так исщипал? — посмеивались над ним потом крестьяне.

«Сволочь, никакого уважения не имеют к начальству!»

— Ну, ну! Так расколошматить солтыса, как простой глиняный горшок!

— И баба вальком белье так не колотит!

Солтыс отмалчивался, но, не зная куда деваться от стыда и бешенства, помчался в волостное правление, потом долго совещался с управляющим.

И вот в ближайшее воскресенье перед костелом было объявлено с барабанным боем:

«Кто задержит Ясека Винцерека и доставит его в волостное правление, тот получит в награду пятьдесят рублей».

— Деньги большие, неужто и вправду заплатят? — говорили у костела.

— А как же! За этакого-то душегуба! Всё до гроша отдадут! — уверял солтыс.

Несколько дней деревня так и гудела, во всех хатах только об этом и говорили. Никто не собирался донести на Ясека, но пятьдесят рублей… как-никак, это целое богатство! Кто пожаднее, те уже высчитывали, что можно купить на эти деньги… и хмуро переглядывались.

А солтыс не терял даром времени. Одержимый бешеной злобой, он целые дни пил, а по ночам, как волк, охотился за Ясеком. Он так умело подзуживал мужиков, что не прошло и недели, как в хатах начали поговаривать:

— Уж если такие деньги за него обещают, значит и в самом деле разбойник!

— Говорят, он у помещика в Воле увел четверку лошадей!

— Если бы только это! В Козелках его ночевать не пустили, так он со злости амбар поджег… и полдеревни сгорело.