— Вы бы хоть о том подумали, что там Ясека вашего никто не тронет.

— Да, придется, видно, ехать. Ничего другого не придумаешь.

— А как же земля? — спросил солтыс с жадным блеском в глазах.

— Продам! — решительно сказала старуха.

— А кто купит? Столько народу хотят продать, а покупатели где? — хитро возразил солтыс.

— Продам хоть за полцены! Земля у меня хорошая, вся в одном месте, и луг есть. Да и дом не из последних, и овин почти новый. Земля обработана как следует.

— Знаю, знаю, что вы самая лучшая хозяйка в деревне. Что правда, то правда!

Винцеркова, не отвечая, ушла в чулан и вынесла ему деньги.

— Вот, солтыс, возьмите и постарайтесь, чтобы те не узнали про Ясека, — попросила она тихо.

— Все улажу, не беспокойтесь. — Он встал, обтянул кафтан. И, уже выходя, добавил: — Как только поправится, сразу уезжайте! Ну, оставайтесь с богом!.. А продавать землю не спешите и никому про это не говорите.

— Ясно, не скажу. А то сейчас догадаются…

— И так уже мужики грозятся… потому что управляющий сказал, что всю деревню притянет к суду за то, что Ясека укрывают.

— Чтоб ему помереть без причастия, погубителю нашему! — крикнула она запальчиво.

— Если вам будет крайняя нужда продать, так я, пожалуй, купил бы… не для себя, потому что у меня гроша за душой нет, а для Адама из Захарек. Он сына женит и присматривает для него землю.

— Зайдите как-нибудь, потолкуем.

— Значит, у вас шесть моргов и луг?

— Шесть моргов поля и морг луга.

— А из инвентаря что есть?

— Весь есть — и почти новый. Насчет него мы отдельно сторгуемся.

— А земля ваша в табели не записана? — осведомился солтыс уже на пороге.

— Нет, покойник мой ее раньше купил.

— Ну, оставайтесь с богом.

Солтыс на прощанье подал ей руку и вышел, очень довольный. Его радовала уверенность, что земля Винцерковой, на которую он давно зарился, достанется ему почти за бесценок.

Старуха пошла в сад взглянуть на сына, потом стала готовить обед — одна, так так Тэкля сидела в своей комнате и каждую минуту прибегала с криком:

— Идите скорее, он уже кончается!

Ребенок и в самом деле был еле жив. Он задыхался от крупа.

Винцеркова мало им занималась, у нее своих забот было достаточно. Да и чем она тут могла помочь, когда ребенок был уже при последнем издыхании?

Она сварила обед и понесла его сыну в сад.

Ясек быстро выздоравливал. Лекарства, привезенные ксендзом, весна и молодость в конце концов победили болезнь. Ходить он еще не мог, и грудь по временам еще сильно болела, но на бледных щеках уже заиграл румянец и голубые глаза смотрели веселее.

Он лежал на перине под яблонями, которые своим благоуханным цветочным пологом укрывали его от солнца.

— Поспал немного? — спросила мать, садясь около него.

— Где там! Услышал, что в костеле звонят, и помолился, а потом пчелы так жужжали, и пахнет тут так сильно… я лежал и вас дожидался.

Он принялся за еду.

— Ну как, полегчало тебе?

— Полегчало, матуля, полегчало.

— В боку не колет?

— Нет. Ого, уже к вечерне звонят.

Оба примолкли. После щебетанья сигнатурки зазвонили большие колокола, да так громко, что земля дрожала и с яблони розовыми мотыльками слетали цветы на голову Ясека и на зеленую траву…

— Ясек!

Он рассеянно посмотрел на нее.

— Уже знают, что ты здесь!

Ясек стремительно поднялся.

— Лежи, лежи! Не бойся, сын, я тебя не отдам.

Черной натруженной рукой она гладила его по лицу и глазам, рассказывая все, что слышала в костеле и что говорил ей солтыс.

— Стервы! Пусть только донесут на меня, — я им отплачу как следует! — бормотал Ясек, сжимая кулаки и грозя деревне.

— Тише, сынок, тише, мы с тобой уедем. — И она рассказала ему, что уже давно, как только он вернулся домой, ей пришла в голову мысль продать землю, хату, все, что у них есть, и уехать в эту Бразилию, о которой все столько говорят.

— Хорошо, мама, продайте все, — хозяйство ведь на вас записано. Продайте, и поедем. Пропади все пропадом, раз честному человеку здесь жить невозможно! Кругом все только разбойники, плуты да иуды-предатели. Только бы поскорее, мать, поскорее! — горячо говорил Ясек. Глаза его уже светились надеждой на новую, лучшую, свободную жизнь.

— Ладно, ладно, сынок. Схожу на деревню, потолкую с людьми или в корчме закину словечко насчет земли. Услышу, что скажут.

— А солтысу не продавайте, он самый подлый иуда и есть! Обманет вас да потом еще меня выдаст, рыжая чума! У него и глаза-то волчьи…

— Лежи себе спокойно, а я пойду.

Ясек остался в саду.

Его осаждал целый рой мыслей, догадок, соображений, он не мог уже лежать спокойно и все время ворочался. План матери так его поразил и увлек, что он был бы рад сейчас все бросить и пуститься в далекий мир. Бежать от страшной неотвязной мысли, что его опять отправят в тюрьму и придется отбывать срок… Он ведь отлично понимал, что рано или поздно его найдут и схватят. Ему и то казалось удивительным, что он вот уже шесть недель дома и его до сих пор не разыскали!

Временами он лежал неподвижно, смотрел в просвечивавшее между ветвями небо и слушал голоса деревни.

Как рвалась его душа на широкую улицу с рядами хат по обеим сторонам, в поля, неясно видневшиеся за изгородью сада, густо заплетенной ивовыми прутьями, в луга за рекой, где столько счастливых лет ходил он за стадом! Как тянуло в костел, в корчму, к знакомым людям, к Настке, наконец… Но это имя Ясек гнал от себя, и, когда оно упорно всплывало в памяти, он, нахмурившись, мрачно смотрел на буйную зелень крапивы, сплошной стеной закрывавшую плетень, и, чтобы побороть тоску, начинал воображать, как он идет по улице и все останавливаются, здороваются с ним, женщины открывают окна и смотрят на него, а из-за углов выглядывают румяные лица девушек. И все зовут его в хату или выносят на улицу скамейки, угощают, расспрашивают… радуются его возвращению и тому, что он уже здоров, ругают управляющего, из-за которого он попал в тюрьму. Нет, нет, он никуда заходить не будет, только повидает всех, поговорит, расспросит о том о сем… и пригласит парней, а то и почтенных хозяев в корчму, чтобы угостить их по случаю своего приезда. Позовет музыкантов… девушки прибегут, и пойдет веселье! А то сидят, нахохлившись, словно на богомолье пришли…

Рисуя себе эти картины, он улыбался… Но вдруг вспомнились слова солтыса, пересказанные матерью.

— Нет, они донесли бы на меня! — простонал он, смертельно бледнея. — Неужели выдали бы? — спрашивал он себя. — Да, непременно выдали бы… Ох, и отплатил бы я вам за это… Так отплатил бы, что и дети ваши это помнили бы! — пробормотал он с угрозой.

Устав от мыслей, он раскрыл молитвенник на странице, заложенной четками, и, водя пальцем по строкам, вполголоса читал вечерние молитвы.

Солнце славно пригревало, сквозь розовую завесу яблоневых цветов струился мягкий рассеянный свет и золотыми зайчиками бегал по молодой траве, по лицу и русым волосам Ясека. Безмятежный покой царил там, в вышине над яблонями, где в густой лазури мелькали только ласточки да иногда тянулись вереницы диких уток.

Под соломенной крышей чирикали воробьи, а стайка сереньких пушистых гусенят перебегала с места на место под предводительством двух гусынь и гусака. Гусак беспрестанно шипел и то гонял кур по саду, то наскакивал на свинью с поросятами, которая так энергично чесалась о ствол яблони, что лепестки дождем сыпались на траву.

Монотонно журчала речка, которая протекала сразу за плетнем и отделяла хату Винцерковой от деревни. Было так тихо, тепло, так хорошо вокруг…

Ясек перестал молиться и лежал неподвижно, утонув душой в мирном блаженстве этого майского дня. Сквозь просветы между гирляндами цветов он смотрел в далекую синеву, и понемногу забывалось все на свете. Легкий, ласковый ветерок овевал лицо, покачивал над ним ветви, клонил зеленые стебли каких-то сорняков. И в груди Ясека ширилась радость, глубокая, чистая радость жизни, и очарованный взор, дремотный и синий, как это высокое небо над головой, полон был безмолвной благодарности, невыразимого счастья.