Наигравшись вволю, они вспомнили, что пора возвращаться. Ехали медленно. Витек что-то забеспокоился: он все время вертелся и смотрел в ту сторону, где оставил табун.

— Пить хочется, — сказала девочка, когда они переезжали реку, и конь, остановившись, стал втягивать сквозь зубы мутную воду. Витек нагнулся, зачерпнул воды в свою соломенную шляпу и подал ей. Она жадно выпила.

— А отчего она такая мутная?

— В Котлинах открыли шлюзы. Вот как она прибывает, смотри!

Речка с шумом катила волны, покрытые желтоватой пеной, и выходила из берегов.

— Где это Финка? — спросила девочка.

— Откуда мне знать? Убежала куда-то. Она и вчера не ходила со мной пасти.

— А щенята у нее уже есть?

— Нет еще.

— Ты одного мне принеси, хорошо? Я так люблю щенят! Он будет спать в кроватке вместе с куклой.

— Как же, позволят ему! Вельможный пан велит его утопить в болоте. Ох, паненка, едем скорее! — добавил Витек, вспомнив о помещике.

— Погоди еще немножко! Посмотри, как тут хорошо!

— Я жеребят оставил на дороге… Если они не пошли в загородку, а забрались в рожь, — беда будет! — Он пнул ногой лошадь, подгоняя ее.

— Как красиво! Гляди, гляди, Витек! — Она указала рукой на заходящее солнце.

— И верно! Красное, как огонь…

Девочка засмотрелась на небо, а Витек все погонял лошадь, со страхом думая о жеребятах.

На западе серо-голубое небо покрылось словно багряной чешуей, прошитой золотом. Низко стоявшее над землей солнце напоминало огромный глаз без ресниц и светило нестерпимо ярко, а над ним расстилалась длинная полоса цвета меди, на которой играли алые отблески. В огне заката усатые колосья ячменя отливали зеленым золотом, а рожь приняла стальной оттенок. Кроваво-красный ковер цветущего клевера, усеянный островками лиловых анемонов, резко отделялся от сероватых полей овса. Деревья, на которые солнечные лучи падали прямо, отбрасывали длинные тени и казались великанами. Листва их была с одной стороны золотая, с другой — черная. Солнце потоками света заливало листья и ветви, а на придорожную траву наносило, подобно художникам древней Византии, золотой фон, по которому тень рисовала узоры.

Время шло. Из каких-то неведомых нор выползал сумрак и расстилался все более широкими кругами. Солнце угасало, и в бороздах, в овражках, под развесистыми грушами сгущалась мгла, а луга уже серебрились от росы и заволакивались фиолетовой дымкой. Тишина сходила на мир и властно обнимала все.

Витек ничего этого не замечал и только каждую минуту твердил:

— Скорее, паненка, ради бога скорее!

— Не бойся, я попрошу папу, чтобы он тебя не бил. Мне так весело кататься с тобой! Не понимаю, почему мамуся мне запрещает?

— Потому что вам не пристало со мной водиться.

— Отчего, Витек?

— Вы — помещичья дочка, а я жеребят пасу.

— Ну, так что же? Мне с тобой ездить веселее, чем учить какие-то глупые французские слова.

— Все равно, вы шляхтянка, а я мужик.

— А мадам говорит, что люди все одинаковы.

— Ну, где же одинаковы! У шляхты земли много, они ученые, они и одеваются и живут не так, как мужики.

— Витек, а отчего тебя твоя мама не посылает в школу?

— Денег у нее нет. Видно, я так темным мужиком и останусь.

— А если бы у тебя были деньги, Витек, что бы ты сделал?

— Были бы у меня деньги, паненка, так я бы выучился всему, чему шляхту учат… и одежу себе справил бы хорошую… А если бы денег хватило, так земли купил бы у Клемба или у Гульбаса, лошадей завел, коров… Такой бы стал хозяин, что меня мужики выбрали бы войтом… И я носил бы в праздник балдахин над ксендзом…

Витек мечтательно улыбнулся.

— Мадам всегда велит седлать для меня пони, а он еле-еле ползет, трусит себе, как телок. Что, разве не правда?

— Правда, паненка.

— Вот подрасту, так буду ездить только на отцовских лошадях. Что, не веришь, Витек?

— Ведь это заводские рысаки. Не справитесь с ними, паненка.

— Ну, тогда ты будешь со мной ездить — да, Витек?

— Может, и буду, если стану кучером.

— Уберем лошадок по-краковски, в ленты, и будем ездить в той новой коляске, что татусь купил… Быстро-быстро! Да, Витек?

— Да, паненка.

— Витек, а где моя книжка?

— А я откуда знаю? Это та самая, что с картинками?

— Нет, другая. Это французская грамматика. Я ее взяла с собой в парк, чтобы выучить урок. Боже, куда я ее девала? Ой, как мама рассердится! Едем скорее, — может, она осталась на том месте, где я перелезала через забор…

Они галопом домчались до усадьбы. Девочка спрыгнула с лошади и почти сразу нашла свою книжку. Бедная грамматика валялась на земле растрепанная, и видно было, что по ней прошлись копыта жеребца. Девочка осматривала ее с ужасом, вытирала платьем, но это не помогло.

— Подсади меня.

Витек наклонился, а она вскочила к нему на плечи и, очутившись на заборе, мигом соскользнула вниз и скрылась в парке.

Витек поехал искать жеребят, с беспокойством глядя по сторонам. А девочка раскрыла книгу и торопливо начала вслух учить урок.

— J'aime, il aime, tu aimes, vous aimez, nous aimons, ils aiment, — твердила она с таким усердием, что сперва не услышала зова.

— Тося! Тося!

Тося вздрогнула и, еще торопливее спрягая французский глагол, побежала к дому. Ей стало страшно. Как она ни спешила, она успела заметить, что учительница стоит на террасе, выходившей в сад. Тося побежала еще быстрее, обогнула дом и пошла двором к парадному подъезду, с ожесточением твердя шопотом:

— J'aime, il aime, tu aimes, vous aimez, nous aimons… — Она не могла припомнить, что дальше, и вдруг замолчала, увидев на крыльце мать, которая уже издали внимательно всматривалась в нее.

Пани легко было угадать, что ее дочь каталась верхом: волосы у Тоси растрепались, платье было измято и порвано, на желтых туфельках налипли куски торфянистой земли из канавы. И мать только спросила отрывистым тоном:

— Где мадам?

— Не знаю, мамуся. Я… я была в парке… учила уроки… я ее не видела… — оправдывалась Тося, дрожа от страха и поглядывая искоса на мать робкими молящими глазами.

— Покажи книгу!

Девочка побледнела и снова начала лихорадочно спрягать про себя французский глагол.

— Что тебе задано?

Тося указала страницу.

— Ну, отвечай. Да смотри у меня!..

Испуганная резким тоном матери, Тося что-то залепетала.

— Говори медленно и внятно! — прошипела мать, с трудом сдерживая раздражение.

— J'aime, il aime… j'aime… j'aime… — бормотала девочка, от волнения уже не сознавая, что говорит.

— Повтори! — приказала мать, крепче сжав в руках плетку, которую прятала за спиной.

Тося приметила это движение, предвещавшее расправу, и, обомлев, не могла уже выговорить ни слова, только смотрела на мать вытаращенными, бессмысленными от ужаса глазами.

— Так-то ты учила уроки! Для того я плачу учительнице, чтобы ты росла невеждой! Ты в парке была?

— Да, мамуся, — едва слышно прошептала Тося сквозь слезы.

— Не ври! — И мать хлестнула ее ремнем по спине.

Девочка, уже доведенная до истерики, с громким плачем, вся трясясь от боли и волнения, упала на колени перед матерью.

— Мама! Мамуся! — твердила она, как безумная.

— Будешь с пастухами таскаться, дрянь ты этакая? Я тебя проучу! Я из тебя выбью эту любовь к хамам! Десять лет девчонке, а она ни слова по-французски сказать не умеет! Два года играет одни гаммы! Тебе, мерзкий выродок, только бы с девками дворовыми дружбу водить, бегать к хамам да скакать на лошади с этим Витеком! Я тебе покажу, чудовище! — И, говоря это, она изо всех сил хлестала дочь плетью.

Девочка корчилась от боли и то ловила руки матери, обнимала ее ноги, хватала за платье, то пыталась заслониться от ударов и стонала:

— Мамуся! Мамуся!

А мамуся стегала и стегала ее все с большим ожесточением.

Этому истязанию положила конец учительница, вырвав из рук матери обезумевшую от боли девочку.

Помещица упала на скамейку, багровая от бешенства, и, задыхаясь, рвала на груди застежки корсажа. Увидев шедшего мимо крыльца работника, она с трудом прохрипела: