— А кто из мужиков про меня сказал? — тихо спросил Ясек.

— Банах, Кубик — тот, что живет у самой околицы, кривой Сикора, Войцик, да все, все!

— Банах, Кубик, Сикора, Войцик! — повторял Ясек с расстановкой, очень медленно, словно хотел крепко вдолбить себе в память эти имена. Но вдруг в припадке ярости вскочил, схватил валявшийся неподалеку кол и закричал:

— Пусть приходят, пусть попробуют меня взять! Пусть!

Но тотчас ослабел, ноги у него подкосились, и пришлось ухватиться за яблоню, чтобы не упасть.

— Тише, сын, тише. Что-нибудь надумаем.

— Надо его отсюда увести, — шепнула Настка, оправившись от испуга.

— Верно, так будет лучше всего: не найдут его, так и не заберут. Но куда?

— Куда? А хотя бы в ямы за монастырем. Теперь они уже пустые.

— Да, да, верно говоришь! Только надо подождать, пока совсем стемнеет. А то увидит кто.

Старуха занялась Ясеком, который задыхался в жестоком приступе кашля.

— Настусь, взгляни-ка, не идет ли кто.

И началось бесконечное, долгое ожидание.

Мать через плетень следила за мостиком, но никого не было видно, и она каждую минуту возвращалась к сыну, который, скорчившись, неподвижно, как мертвый, сидел на перине.

Ночь надвинулась быстро, глубокая тишина распростерлась над деревней. Только из корчмы неслись пьяные песни, музыка и хриплые голоса, а с лугов — крики чаек. Белый туман низко стлался над травой.

— Ты не бойся, Ясек, не отдам тебя! — успокаивала мать сына.

Они с Насткой надели на него полушубок, увязали перину в одеяло и, крепко взяв больного под руки, так как он еле двигался, вышли из сада во двор, а оттуда на тропинку, которая вела прямо на гору, к монастырю.

Шли, бесшумно ступая, очень медленно, потому что измученный Ясек поминутно останавливался передохнуть. Время от времени старуха ложилась на землю и, припав к ней ухом, вслушивалась.

— У хаты никого не слыхать!

— Все равно, надо итти поскорее! — нетерпеливо шептала Настка.

— Не могу скорее… Ох, не могу… Иисусе! — вздыхал Ясек и все тяжелее опирался на девушку, которая уже почти несла его.

— Тсс, Ясь, тише! Сейчас дойдем, — отвечала Настка.

Кое-как добрели они до больших ям, вырытых на склоне холма, со стороны леса. Здесь раньше держали картофель. Старуха выбрала ту, что лучше всех сохранилась, и, раздобыв откуда-то охапку прогнившей соломы, спустилась с нею на дно ямы. Там она приготовила сыну постель, покрыв солому периной, потом они с Насткой взяли Ясека за плечи и ногами вперед спустили его в яму.

— Ничего, Ясек, не беспокойся, здесь тебя никто не найдет. А соскучишься лежать в темноте, — читай молитвы. На заре я принесу тебе поесть. Ну, я пойду, сыночек, мне надо дома быть, когда те псы придут, а то как бы они чего не смекнули. Настке тоже надо бежать: в усадьбе ее хватятся, и потом начнут люди болтать про нее…

— Не отдавай меня, мама, не отдавай! — жалобно сказал Ясек и, как ребенок, обхватил мать за шею. Эта яма и мрак угнетали его.

Но, побежденный усталостью, он быстро успокоился.

— Настуся, и ты уходишь?

— Ухожу, Ясь. А когда господа спать лягут, я прибегу и с тобой останусь.

Ясек больше не сказал ничего, но мать, погладив его на прощанье по лицу, почувствовала, что оно мокро от слез.

Женщины торопливо зашагали назад в деревню. Уже неподалеку от нее, на скрещении дорог, из которых одна шла к хате Винцерковой, а другая взбегала по холму и по другую его сторону спускалась к помещичьей усадьбе, старуха остановилась и сказала:

— Смотри, Настка! Если выдашь его, господь тебя за это покарает.

— Чтоб я выдала Ясека! Я? Да я за него в огонь и воду! С самой высокой горы для него кинулась бы… — Она горько заплакала.

— Ну, ну, не плачь, я тебе верю. Так ты забеги к нему еще.

Девушка, не отвечая, низко поклонилась ей.

— Да я вся ваша, как верный пес.

Старуха обняла ее голову, и слезы их, слезы любви и общего горя, смешались, скрепив между ними дружбу на всю жизнь.

«Пусть женится на ней. Хорошая девушка!» — думала старая Винцеркова, спеша домой.

Дома никого еще не было.

Винцеркова зажгла огонь и тщательно уничтожила в каморке все следы пребывания Ясека. Она уже настолько успокоилась, что, хлопоча по хозяйству, по своей привычке бормотала молитвы.

Тэкля сидела у себя. Старуха окликнула ее через сени, но она не вышла.

— Спит, должно быть, — решила Винцеркова, заглядывая в ее комнату.

Но Тэкля не спала. Она сидела у печки с ребенком на руках и неподвижно смотрела в огонь.

— Что тут у вас?

— Он уже чуть дышит… видно, конец, — тихо отозвалась Тэкля.

— Господи Иисусе Христе!

Ребенок умирал. Посиневший, вытянувшийся, он лежал голый на коленях у матери, хрипло дыша и часто взмахивая ручонками, как тонущая птица крыльями. Яркий огонь в печке освещал кровавым светом его вздутый животик и бессильно повисшие худые ножки.

— За него уж теперь только молиться надо, — сочувственно вздохнула Винцеркова.

— Дитятко мое родное, пташечка моя! — прорыдала Тэкля, так обнимая ребенка, словно защитить его хотела от смерти.

Винцерковой тяжело было смотреть на них — она подумала о своем сыне: может, и он там, в яме, так же вот мучается.

Ей нельзя было бежать к нему: с минуты на минуту могли притти стражники. И, все больше волнуясь, все чаще выглядывая на дорогу, она нетерпеливо ждала их.

Ночь была душная, беззвездная и мрачная. Сырой ветер с лугов охлаждал разгоряченное лицо старой женщины. Она то в беспокойстве металась по избе, то сидела на пороге в чутком полусне, в мертвом оцепенении усталости.

В деревне было тихо, в хате слышен был только плач Тэкли да иногда ее монотонные слезливые причитания.

— Покидаешь меня, сиротинка мой, уходишь к Иисусу, в царство небесное… О боже, боже, боже!

А из корчмы долетали приглушенные звуки музыки, слитный гул, крики, топот. Где-то на дальних пастбищах, куда выгоняли лошадей в ночное, мигали огни, и плыла оттуда печальная, едва слышная песня.

Винцеркова просидела на пороге до рассвета в непрерывном, тревожном ожидании, что вот-вот придут.

Но они не пришли.

Музыка в корчме утихла, замолкли песни, ночь погрузилась в глубокий сон. После полуночи все чаще стали петь петухи. Возвещали они, видно, и перемену погоды: перед рассветом ветер улегся и заморосил мелкий теплый дождик.

А старая мать все ждала на пороге, дрожа от ночного холода и тревоги, уже не отирая слез, которые по временам струились из ее глаз и застывали на покрасневшем от холода лице. К утру она, собрав последние силы, стала на колени тут же, перед домом и, устремив глаза на бледную зарю, с трудом пробивавшуюся сквозь густые грязные тучи, стала горячо молиться.

Тэкля с криком выбежала из дома.

— Помер, помер! Спасите, люди! Спасите!

Потрясенная ужасом, она схватила голого ребенка и хотела бежать с ним в деревню за помощью.

Винцеркова едва успела удержать ее и, взяв от нее мертвое тельце, стала обмывать его, а Тэкля сидела, съежившись, у печки и громко, судорожно рыдала.

Старуха так была занята, что и не заметила, как стало совсем светло и дом ее окружили мужики, а в горницу вошли стражники с войтом и солтысом во главе.

— Ясек Винцерек у вас?

— Ищите его, если нужен! — сухо отрезала старуха.

— Ведите! Где он?

— Под фартук я его спрятала, это малое дитятко! — воскликнула она с злой насмешкой и преспокойно продолжала обмывать в корыте трупик ребенка. Но Тэкля неожиданно вскочила с места и, схватив полено, набросилась на мужчин:

— Чего вам тут надо? Псы бешеные! Отдайте мне мужа, дитя отдайте! Чтоб вам околеть под забором! Чтоб вам первым куском подавиться за мое сиротство, за мои мучения!

Она лезла в драку, но ее быстро усмирили и пошли искать Яся по всему дому и в сараях.

— Ищите, ищите ветра в поле! — кричала им вслед старуха.

Ясека они, разумеется, не нашли и, уходя, объявили Винцерковой, что, как только парень явится, она должна дать знать об этом солтысу.