Душу его словно омывал волшебный поток этого блеска, ярких красок, лазури, солнца, шумящих хлебов, тишины полей, всего бытия земли.

«Что это мне все мерещится? Словно туман какой в голове!» — мелькала по временам мысль, но он уже ничего не видел и не сознавал, не заметил даже, что со стороны реки через плетень перелезла Настка, стоит в двух шагах и глядит на него. Лицо ее было бело, как платок, как яблоневый цвет на ветках, под которыми она стояла, низко пригнув голову.

— Ясек! — позвала она шопотом, не сводя с него влюбленных глаз, полных страха и ожидания.

Но Ясек не услышал и все еще не видел ее.

— Ясек!

Ох, как тревожно билось сердце у Настки!

Ясек вздрогнул. Взгляд его скользнул по траве, деревьям, по прижавшейся к яблоне и укрытой ветвями фигуре девушки. Но он не заметил ее и решил, что голос почудился ему во сне.

Нет, больше Настка не могла ждать! Она опустилась подле него на колени и, коснувшись пальцами его руки, пробормотала со слезами в голосе:

— Ясь! Ясь! — больше она от волнения ничего не могла выговорить.

Ясек сразу поднялся и сел. В его широко раскрытых глазах было удивленное выражение. Он схватил ее за руки, дотронулся до лица, до волос… и снова упал на подушки.

— Пошла прочь… Ты! — Он и сам не заметил, как вырвались у него эти грубые слова.

— Ясь, ведь это я! Я к тебе пришла. Ясек… ради бога!

Слезы часто-часто закапали из ее глаз, и она дрожала вся, как сорванные ветром цветы, сыпавшиеся на них.

— Бедный ты мой, сирота несчастный! Ясек, любимый мой! — лепетала она сквозь слезы, задыхаясь от горя. И, не выдержав, бросилась к нему, обхватила его ноги и навзрыд заплакала.

Ожесточение Ясека быстро таяло, слезы Настки растопили его. Но лицо его все еще выражало суровость и тревогу. Он положил руку на голову девушки и сказал угрюмо:

— Настка!

Она встала и утирала слезы.

— Ты что — сговорилась с управляющим выдать меня?

Настка пошатнулась, словно от удара в грудь,

— Я… у пани… служу… у пани…

— А с ним не живешь?

— Господи! Что ты говоришь, Ясек! Вот как перед богом!.. — вскрикнула она, хватая четки, лежавшие на его молитвеннике. — Пресвятой Марией тебе клянусь! Ясек!

Сердце ей сжала такая боль, что она побледнела как смерть и больше не могла вымолвить ни слова, только слезы жемчугами катились из испуганных глаз.

Ясек сразу поверил ей, и крик Настки наполнил ему душу радостью. Он нагнулся к ней и шепнул:

— Настусь! Настуся моя!

Настка обхватила руками его шею, и оба замерли, крепко обнявшись.

Снова налетел ветер, закачал яблони и осыпал головы влюбленных дождем лепестков. Потом наступила тишина. В безмолвии счастья Ясек и Настка сидели рядом на траве, держась за руки, и смотрели в глаза друг другу так, словно каждый видел душу другого до самой глубины.

— Ради тебя я убежал… К тебе! — начал Ясек обрывающимся голосом.

— О господи!

— Такая тоска меня взяла… такая тоска!

— А я! Все глаза по тебе выплакала…

— Настусь! Настусь!

— Ясек мой!

— Столько лет…

— Нет, больше не уйдешь, не пущу тебя!

И снова умолкали, замирая от счастья.

Сонно чирикали воробьи, а в монастырском саду на горе, словно состязаясь, заливались соловьи и дрозды. Жара спадала, уже повеяло предвечерней прохладой, и влажный воздух был напоен запахом хлебов и цветущих садов.

В тихой задумчивости стояли деревья, клонились травы и колосья — казалось, все заслушалось курлыканья аистов, щебета ласточек и колокольного звона, который разливался над деревней, призывая к вечерне.

Настка опустилась на колени, взяла молитвенник Ясека и начала читать еще взволнованным дрожащим голосом:

— Ангел божий возвестил деве Марии…

Ясек сел на постели, сложил руки и с глубокой верой молился про себя:

— Богородица, дева, радуйся, благодатная…

А бронзовые голоса колоколов, призывая к молитве и отдыху, долго еще пели вечерний гимн над притихшей деревней, над лесами, что могучей ратью стояли вокруг нее, над молодыми замечтавшимися нивами, над речками и ручьями, которые серебряными шнурами сверкали среди зелени.

Ясек и Настка дочитали вечернюю молитву и сидели молча. Говорили за них горящие глаза да полные счастья сердца. Только изредка кто-нибудь ронял несколько слов.

— Не разлучат нас больше! Нет, не разлучат!

— Ничего не бойся, Настуся…

— Родимый! Я б тебя в золото и серебро одела, сирота ты мой бедный!

— Ты меня еще не знаешь, Настусь! Поженимся, тогда увидишь! Никогда я тебя пальцем не трону, и худого слова от меня не услышишь. И на службу в усадьбу тебя больше не пущу ни за что! Еще и работницу наймем, чтобы тебе полегче было…

— Нет, Ясек, нет, я и сама с хозяйством управлюсь, я все умею. Увидишь, какая я работящая, а уж порядок в доме будет такой, что и у матери твоей не лучше. И за коровами и за свиньями я тоже ходить умею.

— Ах ты, хозяюшка моя милая! — Он любовно погладил ее по щеке.

— Одно вот только… я нищая сирота, а ты хозяин, — начала Настка робко.

— Дурочка!.. А итти за меня хочешь?

— Ясек! Да как же не хотеть! — Она снова кинулась обнимать его. Потом сказала низким грудным голосом, запинаясь от волнения:

— А пани обещала, что, когда я буду выходить замуж, она мне за хорошую службу корову даст с теленком, и молодую свинку, и шесть гусей, и посуду всякую. И платье к венцу подарит.

— Неужели правда, Настуся? Так и сказала?

— Ага! И не один раз. Вот и недельки две назад говорила при экономке.

— Это за то, что ты честная, Настусь. Будешь хозяйкой почище всех этих сорок на деревне. А моей матери ты не опасайся!

— Я ее не боюсь. Я ее люблю все равно как родную мать. Про нее сама пани сказала, что Винцеркова иной помещицы умней, во всей деревне другой такой умницы не найти.

— Да неужто так и сказала? Спаси ее Христос!

— Сказала, Ясь, даже управляющий слышал. Это когда он… — Настка вдруг прикусила язык, потому что при этом нечаянно вырвавшемся у нее слове лицо парня омрачилось.

Хмурясь, он пристально смотрел на нее и спросил нерешительно:

— А он больше к тебе не пристает? Нет?

В его глазах застыла ненависть.

— Пробовал… да я пани пожаловалась, и она его позвала к себе в комнату. Он вышел от нее злой, как пес… И орал же он потом на меня… Ох, и орал! — рассказывала Настка тихо, словно жалуясь ему.

— Погоди, я с ним разделаюсь… Отплачу и за себя, и за тебя… Попомнит он меня… — прошипел Ясек сквозь зубы, даже посинев от кипевшей в нем злобы.

— Ясек, поостерегись, пожалей себя! Он с начальством знается… Если тебя опять схватят, я в колодец брошусь — один конец…

— Пусть меня хоть сгноят в остроге, а обиды не спущу!

— Ясек, уймись ты, уймись ради бога! — в тревоге молила Настка.

Он ничего не ответил.

Уже темнело. Они сидели рядом, но души их в эти минуты были далеки друг от друга, разлетелись в разные стороны, как вспугнутые птицы. Он замкнулся в своей ненависти, она — в своей тревоге.

Чудный мираж счастья рассеялся, растворился в сумрачной мгле, сошедшей на землю. Снова жизнь наложила свою безобразную руку на судьбы этих двух.

Время шло. Они сидели все так же молча, тщетно пытаясь успокоиться.

Вдруг в сад вбежала Винцеркова и быстро проскользнула к ним между деревьями.

И Ясек и Настка вздрогнули от испуга.

— Выдали тебя мужики! Уже донесли! — зашептала старуха. — Я была а деревне, потом в корчме… Там народу полно, как всегда в воскресенье… Пьют… И стражники сидят. Банах увидел меня и с пьяных глаз дал волю языку: «Винцеркова, говорит, а ведь Ясек твой уже здоров, пора ему возвращаться в каменные палаты». Стражники уши навострили… а пьяница этот давай рассуждать, что, мол, теперь все разбойники ходят себе преспокойно на свободе, потому что солтысу хорошо заплачено… Ну, стражники и стали потихоньку выспрашивать… а мужики рады стараться: всё рассказали про тебя. Я так и обмерла. А солтыс меня в темноте за дверь вывел и сказал, что у нас могут сделать обыск. — Винцеркова в изнеможении умолкла.