Когда я впервые после болезни вошла в его комнату, Эдвард сидел, как всегда, на полу и играл в своих солдатиков. Увидев меня, он вскочил и, закричав «Вэл пришла!», бросился ко мне, не обращая внимания на деревянные фигурки. Он повис у меня на шее, потом схватил меня за руки, и мы закружились по комнате в каком-то диком танце.

Сегодня повторилось то же самое, с той лишь разницей, что в последние дни я заметила за ним желание потискать меня. Конечно, мне это было неприятно, и я попросила его оставить меня в покое.

— Эдвард не может, — сказал он. Потом помолчал, выдвинув вперед нижнюю губу, и закончил: — Он тебя любит.

— Я тоже тебя люблю, Эдвард, — сказала я. — А теперь садись за парту и давай писать буквы. Ты ведь это уже умеешь, да?

— Это я буду рисовать с Александром! — сердито ответил мне Эдвард.

— Александра больше нет! — Я отрезала путь к отступлению. — Нам придется обходиться без него. Ты ведь уже большой мальчик и справишься с этим сам.

— Не справлюсь!

«Попробуем поискать какой-то обходной путь, чтобы одолеть его упрямство», — подумала я.

— Когда он вернется, ты покажешь ему, как хорошо учился без него…

Эдвард наморщил лоб, пытаясь выразить свою мысль.

— Эдвард, надо писать, — сказал он наконец, и я облегченно вздохнула.

Как и Эдвард, я, конечно, не могла забыть Александра О'Коннелла. Разум говорил мне, что он гнусный соблазнитель и негодяй, а сердце говорило, что я по-прежнему люблю его и вряд ли смогу забыть, что я ввела в искушение молодого человека, который, естественно, не смог справиться с собой, и что, наконец, если бы я пробиралась в свою комнату осторожно, как кошка, то и дедова плеть не прошлась бы по моей спине, — короче, я ясно видела собственную вину и свою величайшую глупость.

Следя за тем, как Эдвард выводит пером на листе бумаги каракули, я вспомнила горящую свечу, бегущие по листку бумаги строчки и среди них два слова «моя милая». Меня мало волновало то место, где говорилось о богатстве деда, но я была бы очень рада узнать, кто эта женщина.

Потом я вспомнила, как я гордилась тем, что родилась с королевой в один и тот же день, и мне стало невыносимо грустно от того, что я придавала такое огромное значение совершенно случайному факту. Впрочем, не будь у меня этой иллюзии, мне вряд ли удалось бы вынести скуку жизни в замке Кардуфф. Теперь я должна была жить без иллюзий и ждать, когда деду заблагорассудится найти мне мужа.

— Не могу больше! — завопил вдруг Эдвард и, размахнувшись, бросил перо в стену перед собой. Он опустил низко голову, и я заметила, что из правого уголка рта у него течет слюна. Я погладила его по голове.

— Отдохни, Эдвард. Сейчас Питерс принесет тебе чашку горячего шоколада, а потом ты поиграешь в солдатики, хорошо?

У него вдруг затряслись руки, и я поняла, что надо бежать за Питерсом. Когда мы вернулись, он уже катался по полу и кричал. После отъезда Александра О'Коннелла припадки повторялись все чаще и становились все более продолжительными, но сэр Генри наотрез отказывался пригласить доктора Бэнкхёрста.

Мы с трудом уложили его в постель, и я, дрожа всем телом, опять вернулась в классную комнату. Подойдя к окну, я вдруг почувствовала, как хрустнуло перо под моей ногой.

Я стояла у окна и думала: дед, возможно, радуется тому, что такая грешница, как я, должна ухаживать за слабоумным молодым человеком и выполнять все его желания. Может быть, в его намерения входит свести и меня с ума. Нет, только не это! Надо будет серьезно поговорить с сэром Генри — ведь он стал ко мне очень хорошо относиться — и попросить его, чтобы Эдвард находился под постоянным наблюдением врачей. Как жаль, что я не могу это сделать уже сегодня: сэр Генри уехал по своим делам в Лондон.

Тянулись один за другим безрадостные дни. Встав с постели и одевшись, я должна была напрячь всю свою волю, чтобы спокойно выслушивать язвительные замечания, грубые приказания и терпеливо сносить постоянный гнет. Как ни странно, это помогало мне держаться днем.

Но как же невыносимы были для меня ночи! Я часами лежала, глядя в темноту, и слезы текли по моим щекам, когда передо мной вставали картины моего счастья и моих мучений. И душой и телом стремилась я к своему любимому, который был для меня безвозвратно потерян. Зажили нанесенные плетью раны, но та, что была нанесена в самое сердце, кровоточила, — тот, кто мог ее залечить, был очень далеко. Оставалось только ждать, когда время сотрет в моей памяти его черты, его чудный голос, его темно-синие, как небо в грозу, глаза.

Но вот наступало утро. Я вставала с постели и сейчас же чувствовала прилив тошноты. Поборов его, я одевалась, кое-как заплетала косу и уже собиралась идти по своим делам, как вдруг чувствовала, что меня снова тошнит, и едва успевала добежать до таза. Другим симптомом моей, как я думала, болезни были моменты, когда я ни с того ни с сего начинала обливаться потом.

Я была настолько наивной, что мне и в голову не приходило поискать истинную причину моей «болезни». И вот однажды утром я неожиданно вспомнила о работавшей на кухне молоденькой посудомойке Бесси, которая забеременела от одного из помощников конюха. Ее тоже ужасно тошнило, и я помню, как Брэдшоу говорила, что это Бог наказывает ее, потому что она совершила ужасный грех.

Я вдруг поняла, что жду ребенка. Ребенка от Александра О'Коннелла. От кого же еще? И что будет, если об этом узнает мой дед, лорд Уильям?

В это утро я ясно осознала, что мне надо скрывать мою беременность решительно от всех, как от господ, так и от слуг. Ведь о том, что со мной случилось, знала каждая поломойка, и догадайся кто-нибудь из слуг, сплетня скоро дошла бы до ушей деда, потому что слуги любят сплетничать о своих господах.

Меня, как всегда, стошнило, и я, открыв окно — на улице шел проливной дождь, — выплеснула содержимое таза на траву перед домом. За завтраком я выпила чашку чая и съела кусок сладкого пирога — такое сочетание нравилось моему желудку, и он вел себя вполне пристойно. Потом мне надо было идти к бабушке, которая не вышла сегодня к завтраку.

Она сидела на постели, подперев спину подушками, и читала письмо, которое тотчас спрятала под одеяло, увидев меня.

— Наконец-то ты пришла, Валерия. Садись за мое бюро и, пожалуйста, проверь мои расчеты по хозяйству. Не понимаю, зачем надо столько перца, чтобы приготовить жаркое? И почему надо столько свечей для классной комнаты? Неужели там даже днем горит свет?..

Одно лишь упоминание о мясе вызвало у меня тошноту, но, к счастью, все обошлось. Я не очень спешила с арифметическими выкладками, стараясь как можно дольше оттянуть тот момент, когда мне надо будет идти на кухню, где предстоял неприятный разговор с кухаркой, которая будет, конечно, возмущена этими урезываниями. Но больше всего мне не хотелось идти в спальню Эдварда и видеть, как Питерс будет освобождать его от ремней.

Я вдруг задумалась, и в моем воображении возник маленький мальчик с лучистыми голубыми глазами и вьющимися темно-золотистыми волосами. Сын Александра — единственная теперь память о нем! И слезы навернулись мне на глаза.

Глава 10

На следующий день выпал снег. Хлопья закружились в воздухе и вскоре покрыли все белой пеленой. Никто не был так рад этому незначительному событию, как Эдвард. Открыв окно, я собрала с карниза немного снега, и у меня получился снежок, который я потом бросила в горящий камин. Там он почти мгновенно растаял. Увидев это, Эдвард долго и громко смеялся.

На другой день Эдвард заставил меня опять бросить снежок в камин, и вскоре мне это ужасно надоело, потому что повторялось каждый день. И вот однажды, держа в руке снежок, я встретила в коридоре сэра Генри. Я поздоровалась с ним и приветливо улыбнулась.

— Мне кажется, ты чувствуешь себя гораздо лучше? — спросил он, тоже улыбаясь и беря мою мокрую руку в свою. — Я вижу, на щеках опять появился румянец. Очень рад этому. Мне хочется поблагодарить тебя за привязанность, которую ты питаешь к Эдварду.