В сущности, она же совсем его не знала. Верен он ей или склонен к измене? Честен или изысканно обманчив? Благороден или безнравствен? Заботится прежде всего о собственной безопасности или о судьбе жены? Можно ли всерьез принимать его горячие клятвы в верности?

Чем сильнее Флёр стремилась проникнуть в чувства и мысли этого загадочного человека, завоевавшего ее сердце, тем больше охватывало ее ощущение, что она совсем не знает его внутреннего мира. Что сделало его таким, каков он есть: элегантным и циничным придворным?

Что происходило в душе человека, который мог назвать своей собственностью лишь развалины какого-то замка, между тем как при дворе ему подавали пищу в серебряных блюдах, но при условии, что он будет соразмерять свои поступки с причудами избалованной, властолюбивой герцогини? Не отдавала ли такая судьба привкусом унижения? Не скрывалось ли за несгибаемой гордостью отпрыска древнего рода угнетающее сознание того, что сам он снискал себе лишь славу кумира королевской любовницы?

Флёр помассировала разболевшиеся виски затекшими пальцами. Каким же до ужаса однообразным казалось время пребывания в этой прогнившей темной камере! Густое, вязкое, оно еле ползло, час за часом. Что сейчас? День? Ночь? Полдень или вечер? И откуда это точащее, как сверло, ощущение в желудке? Страх это или голод?

К горлу подступила удушающая тошнота, оставляя во рту привкус желчи. Пришло время взглянуть фактам в лицо. Ив де Сен-Тессе, высокоблагородный и достопочтенный граф де Шартьер, до самых последних дней не упускал случая овладеть ею в постели. То, что его тянуло к ней, к ее телу, достаточно показали последние недели. Так с чего бы ему было отказываться прошедшей ночью от приятного времяпрепровождения в темном подвале?

— А ты сама, видит Бог, не заставила его преодолевать сколько-нибудь серьезных препятствий, — констатировала Флёр, самоотреченно признаваясь себе в собственной слабости. — Ты стала его достоянием, как только он тебя коснулся, а твоя гордость — не более чем слабая искорка тлеющей щепки, растоптанная каблуками его сапог.

Граф не вернется. Хватит ей надеяться на это. Произнесенные им слова любви — не более чем фальшивое золото. Это лишь игра грез, свитых из жалости и утонченности, чтобы она отдалась ему всем своим существом, без остатка. Успеха он добился безоговорочно, и Флёр до сих пор ощущала на своем теле его нежные прикосновения. Она приняла эту ночь за начало новой эры в их отношениях, а на самом деле это было, кажется, прощанием. Прощанием навеки.

Флёр с трудом перевела дыхание. Ей хотелось упасть на пол плашмя и задохнуться. Зачем жить дальше, если нет надежды соединиться с Ивом де Сен-Тессе? Она так устала, отстаивая свою любовь.

«Я люблю тебя, сердце мое! Моя душа принадлежит тебе! Не забывай этого и верь мне, что бы ни случилось!»

Этот настойчивый, заклинающий призыв супруга вдруг пронзил ее мозг, словно огненная стрела. Его последние слова, перед тем как его увела стража. Может быть, она все же несправедлива к нему в своих мыслях? А если он говорил правду, от чистого сердца? Если…

Но имеет ли она право ставить любовь выше рассудка и рисковать жизнью? Как она может быть уверена в том, что Ив де Сен-Тессе действительно любит ее?

Флёр уперлась лбом в сырые плиты стены. Влага, выступавшая на них, оставляла на ее щеках следы, похожие на слезы. И в этот отчаянный миг на нее внезапно снизошло озарение.

— Ты этого никогда не узнаешь наверняка, если не решишься довериться ему! — сказала она себе. — Если ты этого не сделаешь, то твоя и его любовь всегда будут только плотским наслаждением двух тел, не имеющим ничего общего с созвучием души.

Но оказать доверие? Очень мало кому Флёр доверяла в полной мере. Это были бабушка и, конечно же, отец, но что касается матери, то уже даже здесь были сомнения. Любя своих детей, Эме де Параду ожидала от них безоговорочного подчинения, пытаясь, быть может, достигнуть с их помощью того, в чем жизнь ей до сих пор отказывала.

Флёр научилась обходиться с матерью, проявляя любовь и осторожность, и часто, слушая ее речи, задавала себе один и тот же вопрос: какую цель она в конечном счете преследует? Это же касалось ее братьев и сестер, а впоследствии и тех людей, с которыми она познакомилась при дворе. Мадам де Гонди, Пьеро Строцци и королева, как бы дружески они к Флёр ни относились, подумают в первую очередь о своих собственных интересах, прежде чем вступятся за Флёр де Параду.

Относится ли ее супруг к той исчезающей малой толике людей, которые могут поставить благо Флёр выше своего собственного? Благо той женщины, которую он всего несколько дней назад беспощадно обидел словами о ее низком происхождении и заслуживающем презрения родстве?

— Но он ведь просил прощения, разве ты забыла об этом? — встала она сама на его защиту. — Он хотел увезти тебя в безопасное место и бежать вместе с тобой. Какие же доказательства нужны тебе еще? Он ради тебя рискнул навлечь на себя гнев герцогини и короля…

Однако той гирей, которая окончательно склонила чашу весов в пользу гордого графа Шартьера, было то, что Флёр, впервые встретившись с ним глазами, никогда не переставала его любить. Ухаживал ли он за ней, соблазнял ли, обижал, отталкивал, насмехался ли над ней, предавал ли ее, — все равно ее сердце оставалось в его руках.

Ей довелось понять, что отчаяние, ненависть, отвращение и гнев прекрасно могут уживаться вместе с великой любовью. С этими пылающими огненными языками, которые пожирали ее изнутри и тем самым сметали все сомнения. Раз она не может его не любить, значит, нужно одарить его и полным доверием, о котором он так просил. Другого выхода она не видит.

— Я люблю тебя, — прошептала Флёр в немую темноту, и эти слова воздвигли защитную стену между ней и ее страхами. Это была оболочка, окутавшая ее теплом и прогнавшая страх темноты. Она закрыла глаза и представила образ мужа, вспомнила произнесенные им шепотом клятвы прошедшей ночью и ту страсть, которую она с ним делила.

Нет, ни мрак, ни одиночество, ни страх не сломят Флёр де Сен-Тессе, графиню де Шартьер!

Глава 16

Коннетабль де Монморанси когда-то тоже принадлежал к числу доверенных лиц, которых отличала своей благосклонностью Диана де Пуатье. Но за последнее время эти контакты ослабели. Старый вояка отказывался потакать прихотям властолюбивой фаворитки, и Диана в последнее время предпочитала представителям семьи Монморанси отпрысков рода Гизов.

Этого было бы вполне достаточно, чтобы удалить коннетабля от двора, но он был уверен в симпатии к нему короля, который в свое время учился у Монморанси военному искусству. Поэтому коннетабль был одним из немногих придворных, способных противостоять фаворитке.

По этой причине Ив де Сен-Тессе питал тайную надежду на спасение, когда его привели в богато обставленный рабочий кабинет короля, где в этот ранний час его ожидали два человека: упомянутый старый воин, относившийся к Его Величеству с отеческой любовью, и некий незнакомец. Как ни странно, основное внимание графа привлек к себе как раз этот второй человек, а не мрачный коннетабль.

Итальянец? Нет, против этого предположения говорили его сияющие серебристо-синие глаза из-под густого чуба седых волос. Выразительные черты лица были изборождены глубокими морщинами. Он сидел на резном стуле с высокой спинкой, положив кисти рук на трость с серебряным набалдашником. Его темно-красная куртка сливалась с сумраком комнаты, поскольку зажженные свечи бросали отблески света лишь на ту часть помещения, где стоял, ожидая графа, Монморанси.

Властным жестом коннетабль выдворил конвоиров за дверь, и Шартьер с провоцирующей небрежностью оправил свою бархатную, цвета бургундского вина, куртку, придавая ей нормальную форму. Он намеренно создавал у обоих присутствующих в комнате мужчин впечатление, что в данный момент у него нет более важной проблемы, чем поправить свою помятую одежду.

В то же время он краем глаза наблюдал за незнакомцем, который неотрывно смотрел на графа, причем во взгляде его смешивались любопытство, сдержанный гнев и что-то еще странное и одновременно очень знакомое. Этот человек приводил Ива де Сен-Тессе в замешательство, потому что было невозможно понять, что он за личность. Ив буквально чуял опасность, скрывавшуюся за спокойной внешностью этого сеньора. Кем бы он ни был, похоже, что это такой человек, которого не следует делать своим врагом. Но как, ради всех святых, объяснить то явно охватившее арестанта чувство, что незнакомец был именно врагом?