— Я беру у вас только часть, тогда как мог требовать все, — спокойно сказал Ванокин. — И вы знаете почему. Напомню вам, что по уговору с моей матерью все деньги, которые вы оставили у нее и из которых, замечу вам, даже в самые трудные дни она не взяла ни копейки, в случае вашей смерти оставались за ней.

— Я не оставлял никаких денег!

— Да, да, — согласился Ванокин, — денег вы не оставляли. Простите, я ошибся в определении. Денег вы и в самом деле не оставляли — вы оставили бриллианты. Но я назвал это деньгами только для удобства. И еще потому, что главное достоинство ваших камушков состоит в том, что их легко можно выразить в хрустящих или не очень хрустящих (но не в этом дело) бумажках различного достоинства. Достоинство, как видите, достоинства.

— Они не выражаются в бумажках.

— Да? Вы так считаете? — взявшись обеими руками за край стола, Ванокин перегнулся к старику. — Я это уже слышал: сила, и прочее. Но, — он опять откинулся на спинку стула, — не будем вдаваться в теоретические подробности — ни к чему. Да и бесполезно. Вы, я слышал, философ. Так вот — я совсем наоборот. Я — человек действия. Но не в этом дело. Продолжаю. Я сказал, что в случае вашей смерти. Так вот, я имею достоверное свидетельство этого самого случая.

Он расстегнул верхнюю пуговицу своей жилетной куртки, достал объемистый бумажник, раскрыв и порывшись в нем пальцами, вытянул сложенный вдвое листок, расправил его и, помахав листком в воздухе, протянул его старику:

— Вот оно — свидетельство. Достоверное.

Никонов взял листок в обе руки, долго смотрел в него, потом небрежно его бросил на стол и отодвинул ладонью.

— Можете даже уничтожить, — мягко проговорил Ванокин, — это, как видите, копия. Но есть и оригинал. Вот здесь, — он постучал по бумажнику. — Не сомневайтесь. И обратите внимание на число и шифр. Или — как это называется? — исходные, выходные… Так вот: по известному соглашению, при получении такого свидетельства (для времени войны — «похоронки»)…

— С этим не шутят, — перебил старик.

— А я и не шучу. Я только поясняю, чтобы вам понятнее было. Ну ладно, будем говорить — свидетельство. По получении свидетельства мать стала владелицей денег (простите, ценностей), а вы — вы перестали быть владельцем. И те жалкие гроши, которые вы посылали матери, — буду справедливым — ничего, понимаете вы, ничего не меняют.

— Дальше.

— Пока все. Но учтите, только пока!

Сказав это, Ванокин взял свой стек и легонько хлопнул кусочком кожи по столу.

— Моя мать была женщина простая, и вам легко было ее провести. И она отдала вам ценности, которые уже вам не принадлежали, а принадлежали ей.

— Но я ведь остался жив. Это была ошибка.

— Допускаю. Но примите во внимание вот что: с того самого дня, когда она получила извещение о вашей смерти, она стала полноправной владелицей и могла спокойно пустить ваши — то есть уже свои — ценности в оборот. Ваше же замечательное воскресение могло застать ценности — а прошло около года, если мне не изменяет память, — уже не в такой целости. Короче говоря, допустим, что она потратила половину. Вы допускаете, что такое могло случиться?

— Нет.

— Отчего же?

— Вам этого не понять. Но они не могли быть разменены. Это не то, что вы думаете, это неразменная… сила.

— Ах, вы опять! Сколько же можно: разменная — неразменная. Все это, советую вам, при себе держите. Это позиция другого, будем говорить, толка. Еще раз повторяю вам, что мать моя была женщина простая. И если бы даже она и хотела бы разменять, то не знала бы, как это делается. В отличие от вас, она за всю свою жизнь не имела дела с ювелирными изделиями.

— Она была лучше вас, — сказал старик, прямо устремив глаза на собеседника.

— Возможно, — тоже не отрывая взгляда от старика, отвечал Ванокин. — Далее определенно лучше. Но ведь и лучше вас. Я думаю, вы с этим спорить не будете? Повторяю, что она была простая женщина, а простым легче быть лучше. Знаете, меньше всяких соблазнов… умственных. Но только она же мне и рассказала обо всем. По простоте. Хотя и эти переводы денежные, загадочные, они тоже обращали внимание… Ну, ладно. Я остановился на том, что она имела полное право потратить часть и только случайно не потратила. Я же хочу, чтобы вы мне вернули мою долю: нашу с матерью, если хотите.

— У меня нет денег, — упрямо сказал старик.

— Это ничего. Я возьму и камушками. Хотя лучше бы деньгами, чтобы не возиться.

— У меня нет «камушков».

— Ну, хорошо. Испытывая собственное терпение, я поставлю вопрос в более близкой для вас… Мне нужна часть, так сказать, силы. Ну что — так вас устраивает?

— Нет.

— Ага, значит — нет?

— Нет.

— Хорошо, — он опять приподнял стек и хлопнул им по столу. — Хорошо, я другого от вас и не ожидал. Но — буду последовательным. Я хотел, чтобы мы поладили полюбовно, то есть без осложнений. Тем более — ваше состояние… Но — вы сами отказались и сами себе тем вредите. Что ж — я сделал все, что мог. Больше я ничего сделать для вас не в силах. Буду говорить по-другому. Но смотрите…

— Что вы имеете в виду! — сказал старик и всем телом подался назад.

— Не бойтесь. Пока — я подчеркиваю — я еще не буду применять, — здесь он хмыкнул, — силу. Физическую, разумеется. Мне бы не хотелось до этого доводить. Пока. У меня имеются многие доказательства. Они тоже кое-что стоят, тем более что я затратил на них много труда. Начину по порядку. Итак: жила-была женщина по имени Марина. В то примечательное время она была молодой и красивой. И с этой женщиной вы…

— Это знаете как называется! — перебил его старик.

— Конечно, знаю, — невозмутимо отвечал Ванокин, — это называется шантажом. Мне нечего притворяться, я называю вещи своими именами. Что поделаешь, если нет другого средства взять свое. Поймите это — свое! Продолжаю. У вас с этой женщиной случился роман. То есть это у вас был роман, а она любила вас искренне. И вот, в один прекрасный момент вы попадаете в трудное положение. В очень трудное положение. А в военное время положение это могло стоить вам жизни. Свободы уж во всяком случае. И тогда, как видно, руководствуясь высшими соображениями (полагаю, что и тогда вы любили о высоком помечтать), вы попросту предали свою любовницу…

— Не смейте! — выкрикнул старик и резко выкинул вперед руку.

Ванокин отшатнулся, хотя понятно, что старик достать бы его не смог.

— Вы что это, папаша? Нервишки гуляют? — произнес Ванокин со смешком, но внимательно следя за стариком. — Так и до беды недалеко.

— Не сметь! — глуше и уже не выкрикнул, а выдавил из себя старик.

— Вы на голос не берите, — зло сказал Ванокин. — А «сметь» или «не сметь» — это мне решать. А я — смею. И потом — что вам беспокоиться. Мы, кажется, одни! А я и без того все знаю. Впрочем, как и вы. Так что — секрета никакого. А если вам неприятно слушать, что я допускаю, то давайте покончим, как я вам и предлагал: отдавайте долю, и я ухожу.

— Ничего не получишь!

— Ах, вот вы как! Невежливо, нехорошо. А еще старый человек, философ.

Старик не отвечал, и, насколько я мог видеть, лицо его побледнело, а руки дрожали, хотя он и плотно прижимал ладони к столу.

— Ну ладно, хватит мелодрам. — Ванокин взял стек за оба конца и чуть согнул его. — Продолжим разговор. Но учтите, чтобы не возникало недоразумений: он для меня такой же приятный, как и для вас.

— Что вы от меня хотите? — еле слышно произнес старик; сказал он это едва шевеля губами, и я понял смысл сказанного, скорее, из ответа Ванокина:

— То, что я хочу, вам известно. Надоело повторять, ей-богу. Но я вижу, что ваш вопрос имеет иной смысл. Что ж — отвечу и на иной. И здесь хитрить не буду. Я стану мучить вас, пока не расколетесь. Хоть бы вы и богу душу отдали. Если и не получу, то хоть знать буду, что и вам не жить и что денежки ваши — тю-тю, ничейные. Думаете, я не знаю, что вы здесь замыслили! Думаете, не знаю, для кого приготовили! Только не будет этого. Во-первых, этот ваш достойный человек и сам побоится связываться, тем более что денежки-то ваши нечистые, а во-вторых, я не позволю. А в-третьих (я об этом еще вам расскажу подробно), на остальную долю (после моей) имеется законная наследница.