Он опять промолчал, потом взял книгу и вынул оттуда конверт, положил перед собой.

— Знаешь, я письмо от жены получил. Ничего особенного, хотя и долго не писала (я говорил, она у матери). Так вот, понимаешь ли, сегодня, когда я от этого доктора вернулся — внизу письмо. Вот и не верь потом, говори, что случай, что совпадение. И ведь пишет, чтобы я ни о чем не тревожился, ни о чем не думал, а отдыхал бы, что у нее все хорошо и она только обо мне… и так далее. Письмо как письмо, но… Если бы вчера еще пришло, а то — прямо в самую точку: «не тревожься ни о чем и ни о чем не думай». Вот я и думаю…

Он вложил конверт опять в книгу, хотел было встать, но только оперся о стол руками.

— Ты можешь меня выслушать? — сказал он вдруг и выждал несколько мгновений, добавил: — Я хочу просить, чтобы ты выслушал меня.

Я не мог отвечать и молча смотрел на него.

— Так, — проговорил он и приложил ладонь к виску. — Если и было когда мне в жизни трудно, то сейчас труднее всего. Ведь я могу и не ехать, могу совсем уехать отсюда, и — все, конец. Я это выдумал, мне это и прекратить. Так! Но вот вопрос: что я такое буду после этого, как все это прекращу? И другой вопрос: что станет со мной, если я поеду и… буду говорить там? Мне там, собственно, не о чем говорить. А поеду я только выслушать. Но знаю, что ничего хорошего не услышу. Я, видишь ли, сам затеял эту игру, а теперь…

Он опять оперся руками о стол, несколько помедлил, но встал, вышел на середину комнаты и — тут же вернулся на место.

— Я тогда, в войну, совершил подлость, — сказал он, торопясь сказать; и высказав это, и глубоко вздохнув, он продолжил уже обычным тоном: — Ты не подумай, это не касалось войны или службы. То есть, если так можно выразить, это была обычная подлость, так сказать — подлость мирного времени. Я увел у друга женщину, а потом бросил ее. Ты догадываешься, что друг этот был — Митин, а та женщина — Варвара. Так вот, оставил я ее тогда, потому что выдумал себе теорию, что брак на войне, то есть в неестественных для человека условиях, он как бы не действителен будет, когда условия станут естественными, то есть наступит мир. Ты помнишь, я говорил тебе.

— Да, — сказал я, — помню.

— Так вот. Тогда я это все очень правильно, логически верно обосновал, а если и считал себя виноватым (а все-таки считал), то только в том, что я под живого человека теорию подвел. Но оказалось, что это не самое страшное. Понимаешь — не самое. А самое то, что я вдруг понял… Нет, мне вдруг открылось, что в отношении друга это уже не просто подлость (это понятно), но полное отрицание собственной своей теории. Понимаешь, если я от него женщину увел (что случается, к сожалению, нередко, и при этом всяких оправдательных причин находится много, и по большей части оправдывающих), то, значит, я нарушил закон войны — да, да, ты не удивляйся. Нарушил. Понимаешь?

— Не совсем. Нет, про подлость понимаю, но почему же нарушен закон войны?

— Почему?! — воскликнул он так, словно это я его нарушил. — Да потому, что когда все люди, весь народ, вся страна, если хочешь — если все в одном напряжении, все силы отдают, а я вдруг в чужой карман залезаю и краду: какая разница — вещь, деньги или любимую. Разница в том только, что любимую — страшнее. Ведь тогда я его ослабляю. Ты понимаешь?! Тогда я как бы лишаю защитника родины части его сил, а следовательно, прямой вред стране наношу. Может быть, и не прямой, но все равно вред. Это, может быть, и нелепость, и так глубоко копать нечего, — но я-то чувствую! Оно, конечно, в масштабе общего это капля ничто, и слушать, может быть, никто не захочет, но я-то знаю, что этого нельзя, что я не просто преступил, что я вдвойне преступил.

— Постойте, Алексей Михайлович, но тогда всякий, кто уводит чужую жену — уже преступник? А если…

— Преступник! — перебил он меня. — И без всякого «если». А если он себя преступником не видит, то ему же хуже. А то, что Варвара замужем тогда не была, это тоже ничего не значит.

— Получается, что то, что я к Марте ходил, это уже начало преступления?

— Я не знаю. Это сам каждый должен чувствовать. И каждый чувствует. И не говори мне: тот не знал, этот не думал. Каждый знает. Только умеет оправдания находить. Или хуже того — а это хуже всего — когда человек думать начнет, что он маленькую подлость потом многими хорошими делами прикроет. Но, видишь ли, если человек способен подлость прикрыть, хоть и самыми распрекрасными поступками, то никакие это уже не прекрасные поступки, а так, ширма.

Говорил он громко, почти кричал. И как я не предполагал увидеть его растерянным, но увидел, так и не предполагал увидеть таким — и тоже видел.

Он провел рукой по глазам, как бы снимая с них пленку.

— Но я не о том… хотел сказать, — проговорил он рассеянно. — Я всегда хотел себя видеть… хотел себя видеть государственным человеком. Я старался, чтобы моя жизнь и мои устремления не просто бы согласовывались с жизнью всех, страны, но чтобы это была единая жизнь и единые устремления. Я много работал. И хорошо работал. С этим все в порядке. И никто меня не сможет упрекнуть, и все знают, что я всего себя отдавал. Но… Но я-то не мог, получается, всего себя отдавать, потому что в согласование с самим собой не мог прийти. У меня ведь была тайна. Понимаешь, это как болезнь. То есть здоровую часть себя я отдавал всю, но ведь была же еще и больная. А значит, не мог я всего себя отдавать. Что там говорить — я и жене не мог весь принадлежать, то есть все эти годы я жил с ней половинно, понимаешь ты, — п о л о в и н н о! Что из того, что она не знает об этой половинности. Я-то знаю.

— Но, Алексей Михайлович, — сказал я, — может быть, у вас просто, извините, может быть, у вас не хватило смелости ей все объяснить? Это ведь трудно, я понимаю.

— Понимаешь? Это хорошо, что понимаешь, — отвечал он, слабо улыбнувшись. — Но дело не в смелости, совсем нет, не в ней дело. Я думал. Видишь ли, если бы это было мое прошлое, тогда понятно. Но это было не просто прошлое, оно было и настоящим. Действие же не прекратилось. Как ни крути, но ведь гонялся же я за Митиным! По-особому гонялся, по теории, если хочешь, вероятности, но… Ведь должен же я был быть наказан?! И потом, это бы хорошо, молодой своей жене взять да свой, например, дневник выложить, где все твои мерзости описаны. И не важно, что с ней потом будет и как она потом всю жизнь жить с этим будет, зато ты — честен, чист, как ребенок. Что — так лучше?! Но я и этого не мог, потому что даже если и таким способом очищаться, то уж до конца. А как я мог до конца!

Он посмотрел на часы.

— Ну что — есть еще время. Мне этот доктор, брат его, он мне и машину обещал раздобыть, чтобы я… со всеми удобствами. Хорошо! — преступник приезжает к жертве со всеми удобствами. Хорошо!

— А та женщина, Варвара, как она? — спросил я.

Он пожал плечами:

— Что-нибудь полегче спроси.

— Нет, я хотел сказать, что если ваш друг… бывший, если он знает, где она, то… тогда что?

— Спрашиваешь — поеду ли я к ней? Скажу, нет, не поеду. Но… Что спрашивать пустое, может быть, и поеду.

— И что?

— И что? — повторил он и замолчал надолго; потом, как бы очнувшись, проговорил тихо: — Не знаю. Ничего я не знаю. Что же ты мне предлагаешь — ошибку исправить и… Ей знаешь теперь сколько? — пятьдесят четыре. Она на три года старше меня… была. Ну, теперь мне пора — еду, — как бы спохватился он. — Рад бы и опоздать, да… это все равно… все равно ничего не изменит.

Он достал бумажник, раскрыл его, закрыл, сунул в карман брюк, повернулся ко мне:

— Вот и все. Ты вечером приходи, я вернусь. Приходи, потолкуем. Да, и старика все-таки повидай. Пошли?

Мы вышли. Уже на веранде я вдруг сказал:

— Я вот что хотел еще спросить, Алексей Михайлович: а Митин, он тогда, ну, когда чуть под суд не попал…

— Под трибунал, — поправил меня Алексей Михайлович.

— Да, под трибунал. Я хотел спросить: он тогда и в самом деле виновен был?

— Виновен? — он покачал головой, улыбнулся и как бы про себя ответил: — Отчасти и он.