Надо признать, что для подобного момента слова Лейстера были чересчур смелы. Елизавета даже побледнела от бешенства и крикнула ему, величественно указав рукой на дверь:

— Вон! И не появляйтесь ко мне на глаза до тех пор, пока я не прикажу позвать вас!

Лейстер исчез. Дело оказалось гораздо хуже, чем он мог ожидать, и в его голове уже мелькнула мысль, не подстроил ли всего этого Бэрлей умышленно, чтобы окончательно лишить его благоволения королевы. Он осмотрелся по сторонам, нет ли где-нибудь Бэрлея, и, не найдя его, ушел из дворца.

Леди Анна зорко наблюдала за Лейстером, когда он выходил из комнаты королевы. Он не обратил на нее никакого внимания, поэтому она не решилась заговорить с ним, но ей нетрудно было догадаться, что его визит окончился не очень-то удачно. Несмотря на это, она все-таки отправилась к королеве.

Елизавета не обратила ни малейшего внимания на появление в комнате леди Анны, но крайне удивилась, когда обер-гофмейстерина опустилась около нее на колени и поцеловала подол ее платья.

— Что тебе, Анна? — раздраженно спросила Елизавета.

— Выслушайте меня, пожалуйста, ваше величество!

— Да что тебе нужно? Ну, говори! — еще раздраженнее ответила Елизавета.

— Вы сами, ваше величество, часто говорили: женщина, которая появляется перед мужчиной в небрежном виде, унижает себя!

— Как?… Разве я так небрежно одета?

— Да, ваше величество, и теперь это больше бросается в глаза, чем обыкновенно!

— Но почему?

— Горе начинает отражаться в ваших чертах, государыня, вы худеете, у вас портится цвет лица, взор тускнеет…

— Господи Боже! И это все заметили?

— Конечно, заметили и говорят об этом…

— Ах, сплетники!… Разве солнце всегда блестит?

— Но во времена затмений, когда блеск солнца помрачается, это вызывает смятение.

— Правда… Ну, и что еще?

— Люди думают, что при дворе объявлен траур, и спрашивают, почему?

— Ох уж эти мне людишки!… Они только и жаждут развлечений и удовольствий! Неужели они не могут понять, какие чувства обуревают мою душу? Неужели они хотят, чтобы я была их рабой?

— Королевой, государыня! Они хотят, чтобы вы были королевой! Да и вам самой станет легче, если вы немного рассеетесь и потом привычной рукой возьметесь за бразды правления! Ведь уж сколько времени продолжается все это!… А за границей болтают, что английский двор оскудел… А почему? Этого я уж не знаю..

— Нет, это не смеют говорить! — с раздражением воскликнула Елизавета. — Нет, только не это! Дай мне зеркало!

Леди Анна поспешила исполнить приказание.

Конечно, Елизавета не раз смотрелась в зеркало, но в ее голове не было тех мыслей, которые сейчас вызвали в ней разговоры с Лейстером и обер-гофмейстериной. Теперь же, бросив взгляд в зеркало, она невольно отшатнулась и пробормотала:

— Да, я сильно изменилась!

— Соизволите приказать подать вам одеться? — поспешила спросить леди Анна.

— Да, сделай это.

Обер-гофмейстерина радостно поспешила позвать фрейлин; против всякого ожидания она добилась очень многого, и, может быть, только потому, что первый гнев королевы обрушился на Лейстера.

Леди Анна позвала фрейлин, заведовавших гардеробом королевы, и камер-фрейлин. Все поспешили к исполнению своих обязанностей. Леди Анна выбрала любимое платье Елизаветы. Через пять минут королева уже была занята большим туалетом, но для кого собственно — этого она не знала и сама. Но если бы эта всемогущая государыня догадалась сейчас, что служит просто марионеткой в ловких руках своего первого министра, ему пришлось бы плохо..

Через некоторое время Бэрлей снова подошел к леди Анне с немым вопросом. Та сразу поняла его.

— Ее величество занята туалетом, — ответила она.

Ласковая улыбка и новый поцелуй ее руки были наградой министра послушанию обер-гофмейстерины.

— Дайте мне знать, когда государыня окончит свой туалет, — сказал он.

— Слушаю-с, милорд, — ответила леди Анна.

Бэрлей вернулся обратно в кабинет, где он обыкновенно работал во время своих занятий во дворце. Вскоре ему дали знать, что туалет окончен, и он отправился к королеве.

Слезы облегчают горе женщины, но в еще большей степени заботы о собственной наружности могут облегчить ее страдания. Теперь в Елизавете проснулось прежнее кокетство, и казалось, что она забыла обо всем на свете, кроме наряда и украшений.

Королева сидела посреди своей гардеробной в кресле. Перед ней, по бокам и сзади стояли венецианские зеркала выше человеческого роста, и около нее хлопотали парикмахерши да камер-фрейлина, старавшаяся половчее укрепить какое-то бриллиантовое украшение.

Бэрлей так и застыл, словно окаменев, у порога. Елизавета поняла своего министра и улыбнулась. Она выслала из комнаты своих дам и, улыбаясь, спросила Бэрлея:

— С чем вы явились, милорд?

— Ваше величество, я даже забыл, зачем явился к вам, — ответил Бэрлей, весь погруженный в восхищенное созерцание. — Я благословляю небо, что мои глаза удостоились видеть вас в присущем вам блеске, красоте и величественности, что весь ваш вид говорит о лживости уверений ваших врагов!

— В чем дело? — Елизавета поспешно встала и скользнула в находившийся по соседству рабочий кабинет. Бэрлей последовал за ней. — Говорите!

— Злобная зависть и подлое недоброжелательство врагов Англии заставляют их распространять за границей слухи, будто над лондонским двором веет призрак смерти…

— Ого! — в гневе воскликнула королева.

— Врага государства и религии, — продолжал Бэрлей, — уже торжествуют, что в Англии естественным путем произойдет перемена царствования…

— Довольно! — крикнула Елизавета, и ее щеки покраснели даже под слоем белил и румян. — Все остальное я уже поняла! Лорд Дэдлей прав, в известном отношении он обладает огромным тактом…

Бэрлей насмешливо улыбнулся.

— Но хорошо же, — продолжала Елизавета. — Теперь я снова покажу себя! Мы устроим несколько праздников. Я докажу всему свету, что никакие государственные заботы не могут слишком тяжело придавить мне плечи! Что вы посоветуете?

— Погода очень хороша, ваше величество. Прикажите устроить большую охоту. При этом мы не только докажем, что наш двор полон жизни, но и ваша особа явится во всем своем лучезарном величии. Сплетни в народе будут опровергнуты, издевательства и злобные надежды заграничных недругов исчезнут сами собой и все их оскорбительные расчеты разлетятся прахом!

— Вы правы! Завтра же пусть будет устроена большая охота. У вас есть что-нибудь для меня?

Бэрлей сделал ряд незначительных докладов, с которыми было скоро покончено, и ушел от королевы, довольный успехом своего плана.

Елизавета подозвала дежурную камер-фрейлину и приказала:

— Если лорд Лейстер еще в Гринвиче, то позовите его сюда!

Камер-фрейлина ушла.

Лейстер, сейчас же явившийся по переданному ему приказанию, был очень поражен переменой во внешнем виде королевы, но затаил в себе это изумление и стоял у порога с низким поклоном, ожидая приказаний Елизаветы.

— Милорд Дэдлей, — сказала королева, — мы желаем устроить завтра большую охоту, позаботьтесь о всех необходимых приготовлениях, вы будете нашим кавалером.

Счастливый Дэдлей! Как ему было владеть собой!

Он поклонился так низко, что чуть не коснулся лбом пола, и, пятясь, пятясь, вышел из кабинета королевы, ободряемый ее ласковыми улыбками. Сверкая счастьем и гордостью, он прошел через приемную, куда уже проникло известие об устраиваемой большой охоте, что вызвало всеобщую радость и оживление.

Глава двадцать вторая

ЭДУАРД МАК-ЛИН

Приговор Марии Стюарт вызвал в Англии народную радость, а в Шотландии — страшное раздражение. Негодовали и правители всей Европы. В глазах протестантов этот приговор подрывал уважение к Елизавете и увеличивал ненависть католиков. А на всех заграничных приверженцев Марии Стюарт, на всех английских и шотландских лордов, бежавших за границу, он произвел впечатление удара грома среди ясного неба, так как они смотрели на нее как на политическую и религиозную мученицу. К таким приверженцам принадлежал и шотландский лорд Мак-Лин, который давно уже жил не в Шотландии, а в Италии, у озера Комо.