— Ты где была?

— Просто гуляла. Я зашла к Джейми, Барбаре не очень хорошо; принесла им несколько банок мармелада «Брэнд».

— У тебя нет никакого права уходить и не ставить меня в известность, куда ты идешь — я же говорила тебе, что этого не потерплю!

Ее голос был грубым, и Мэри вспыхивала, не зная, что ее нервы напряжены до предела.

Как будто хватаясь за что-то, что оставалось безопасным, они ходили навещать добрую мадемуазель Дюфо, но реже, чем делали это в прошлом, потому что чувство вины добралось до Стивен. Глядя на мягкое лошадиное лицо с невинными глазами за толстыми стеклами очков, она думала: «Мы здесь не по праву. Если бы она знала, что мы представляем собой, она тоже не потерпела бы здесь ни одну из нас. Брокетт был прав, мы должны держаться себе подобных». И вот они все реже и реже заходили к мадемуазель Дюфо.

Мадемуазель говорила с мягким смирением:

— Разумеется, ведь теперь наша Stévenne знаменита. Зачем ей тратить свое время на нас? Я довольствуюсь тем, что была ее учительницей.

Но слепая Жюли печально качала головой:

— Все это не так; ты ошибаешься, сестра. Я чувствую в Stévenne огромное отчаяние — и от Мэри ушла частица молодости. Что это может быть? Мои пальцы слепнут, когда я спрашиваю у них причину этого отчаяния.

 — Я буду молиться за них двоих Святому Сердцу, которое все понимает, — говорила мадемуазель Дюфо.

В самом деле, ее собственное сердце попыталось бы понять — но Стивен переполняло горькое недоверие.

И вот теперь они всерьез обратились к обществу таких, как они, ведь, как прозорливо угадывала когда-то Паддл, для таких людей, как Стивен, «подобное тянется к подобному». Итак, когда Пат однажды неожиданно зашла к ним, чтобы пригласить на вечеринку в баре «Идеал», Стивен не стала спорить с быстрым и слишком охотным согласием Мэри.

Пат сказала, что они собираются пройтись по барам. Ждали Ванду и, возможно, Брокетта. Дикки Вест, американская летчица, была в Париже, и она тоже обещала присоединиться к ним. О да, а еще была Валери Сеймур — Валери вытащила из ее угла Жанна Морель, ее последнее завоевание. Пат предполагала, что Валери будет пить лимонный сок с мякотью и служить для всех холодным душем; она, разумеется, или уснет, или начнет фырчать — для таких вечеринок она не особое приобретение. Но могут ли они рассчитывать на автомобиль Стивен? В холодных серых утренних сумерках такси на Монмартре иногда не хватало. Стивен кивнула, думая, с каким нелепым недовольством Пат говорила о холодных серых рассветах и обо всем, что нравилось им на Монмартре. После того, как она ушла, Стивен слегка нахмурилась.

Пять женщин сидели за столиком у двери, когда Мэри и Стивен наконец присоединились к ним. Пат с мрачным видом потягивала легкое пиво. Ванда, с адским огоньком в глазах и в адском же настроении, пила бренди. Она снова довольно крепко запила и поэтому в последнее время избегала Стивен. Лишь два новых лица были за столом — Жанна Морель и Дикки Вест, женщина-летчица, которая была у всех на устах.

Дикки была маленькая, пухленькая и очень молоденькая; ей не могло быть больше двадцати одного года, а на вид ей было существенно за двадцать. На ней был маленький темно-синий берет; шея была обернута шарфом-апаш; что до остального, то она была одета в аккуратный саржевый костюм с очень хорошо пошитым двубортным жакетом. У нее было честное лицо, довольно большие зубы, потрескавшиеся губы и сильно обветренная кожа. Она выглядела как симпатичный и милый мальчишка-школьник, которого отмыли с мылом и причесали ради праздника. Когда она говорила, ее голос был несколько чересчур энергичным. Она принадлежала к молодому и потому более безрассудному, более агрессивному и самоуверенному поколению; к тому поколению, которое шагало в бой с важным видом, с барабанами и трубами, которое пришло после войны, чтобы развязать еще одну войну против враждебного мироздания. Будучи хорошо одетыми и обутыми в том, что касалось души, они еще не оставляли за собой кровавый след; они еще питали надежды, категорически отказываясь верить в существование армии презренных. Они говорили: «Мы — то, что мы есть; ну и что? Да плевать нам, и вообще, мы этому только рады!» И, поскольку они были тем, чем они были, им приходилось стремиться за предел, довольно часто они старались перещеголять мужчин в своих грехах; но их грехи были грехами молодости, грехами непокорности, порожденной угнетением. И все же Дикки ни в коем случае не была порочной — она жила своей жизнью, как жил бы своей жизнью мужчина. И ее сердце было таким преданным, таким доверчивым, таким добрым, что ей часто приходилось стыдиться и часто втайне краснеть. Щедрая в любви, она была даже щедрее, когда о любви не было и речи. Ее подруги, подобно дочерям ненасытимости, кричали: «Давай! Давай!» — и Дикки давала щедро, ни о чем не спрашивая. Когда к ней взывали, это не могло оставить ее равнодушной, и, подозревая об этом, большинство людей продолжало взывать к ней. Она пила вино умеренно, курила сигареты «Кэмел», пока ее пальцы не становились коричневыми, и восхищалась театральными красотками. Ее величайшим недостатком были розыгрыши — такого рода, что выходили за все рамки приличия. Ее шутки были опасными, даже по временам жестокими: в шутках Дикки явно не хватало воображения.

Жанна Морель была высокой, почти такой же высокой, как Стивен. Элегантная, с жемчужным ожерельем вокруг шеи над низким вырезом белого атласного жилета, она была безукоризненно одета и безукоризненно причесана; ее темные волосы с суровой итонской стрижкой плотно прилегали к голове. У нее был греческий профиль и ярко-голубые глаза — очень привлекательная молодая женщина. До этих пор она жила очень занятой жизнью, занимаясь ничем в отдельности и всем в целом. Но теперь она была любовницей Валери Сеймур, так что наконец хоть с чем-то определилась.

А Валери сидела рядом, спокойная и отстраненная, ее взгляд непринужденно блуждал по кафе, не слишком критичный, но как будто сообщавший: «Enfin[99], весь мир стал таким безобразным, но для некоторых это, несомненно, и есть наслаждение».

Из-за неопрятной стойки бара в конце комнаты слышался громкий смех месье Пужоля. Месье Пужоль питал слабость к своим клиентам, о, даже чересчур — он питал к ним почти отеческие чувства. Но ничто не укрывалось от его холодных черных глаз — в своем роде он был большим экспертом, этот месье Пужоль. Есть множество разновидностей коллекционирования, которому могут предаваться мужчины: старинный фарфор, стекло, картины, часы и миниатюрные книжечки; редкие издания, коврики, бесценные украшения. Месье Пужоль пренебрегал подобными вещами, ведь им недоставало жизни — месье Пужоль коллекционировал инвертов. Удивительно нездорово это было со стороны месье Пужоля с его лицом стареющего драгуна, и он недавно женился en secondes noces[100], и у него уже было шесть законных детей. Он был и оставался прекрасным и предприимчивым господином, и его молодая жена вскоре ожидала ребенка. О да, более чем нормальный мужчина, и никто не знал этого лучше, чем бедная мадам Пужоль. Но за баром была маленькая душная комнатка, где этот странный человек вел каталог своей коллекции. Стены этой комнатки были густо увешаны подписанными фотографиями и несколькими хорошими эскизами. На обратной стороне каждой рамки был аккуратный маленький номер, записанный также в кожаной книжечке с застежкой — в его обычаях было записывать свои заметки, прежде чем утром, в час молочниц, уйти домой. Люди видели свои лица, но не свои номера — ни один клиент не подозревал об этой кожаной книжечке с застежкой.

В эту комнату приходили старые приятели месье Пужоля на bock[101] или petit verre[102] до начала работы; и иногда, как многие другие коллекционеры, месье Пужоль позволял себе разговориться. Его друзья знали большинство картинок; знали и их истории почти наизусть, не хуже его самого; но, несмотря на это, он нередко утомлял своих гостей, повторяя эти истории, шитые белыми нитками.