Так постепенно хаос уступил место порядку, и утром в свой двадцать седьмой день рождения, в канун Рождества, Стивен вселилась в свой дом на улице Жакоб, на старом Рив Гош, чтобы начать новую жизнь в Париже.

Сидя вдвоем в коричневой с белым salle à manger, Стивен и Паддл съели рождественский обед. Паддл купила маленькую елку и украсила ее, потом увешала цветными свечами. Маленький Христос-младенец из воска свешивался вниз и набок со Своей ветки, как будто разглядывал Свои подарки — только теперь не было никаких подарков. Довольно неуклюже Стивен зажгла свечи, когда дневной свет почти померк. Потом они с Паддл стояли и смотрели на дерево, но в молчании, потому что обе предавались воспоминаниям. Но Пьер, который, как все, познавшие море, душою был дитя, разразился громкими восклицаниями. «Oh, comme c'est beau, l'arbre de Noёl![35]» — воскликнул он и позвал с кухни грустную Полину, и она воскликнула то же самое; потом они вдвоем позвали Адель, и все втроем восклицали: «Сomme c'est beau, l'arbre de Noёl!» Так что, в конце концов, маленький восковой Христос-младенец не очень тосковал по Своим подаркам.

Этим вечером прибыли два брата Полины — они были Poilus[36], расквартированные рядом с Парижем, и привели с собой еще одного молодого человека по имени Жан, который пылко ухаживал за Аделью. Очень скоро с кухни послышались песни и смех, и, когда Стивен пошла в спальню, чтобы поискать себе книгу, она увидела там раскрасневшуюся Адель, ее глаза сияли из-за этого Жана — в большой спешке та расстелила ей постель и упорхнула в кухню на крыльях любви.

Но Стивен медленно спустилась вниз, в кабинет, где у огня сидела Паддл, и она подумала, что Паддл выглядит усталой; ее руки были довольно праздными, и через мгновение Стивен заметила, что та дремлет. Очень тихо Стивен открыла книгу, не желая будить маленькую женщину в сером, такую маленькую в этом огромном кожаном кресле, сонно клевавшую носом. Но читать эту книгу явно не стоило труда, так что наконец Стивен отложила ее и сидела, глядя на поленья, которые сыпали искры, трещали и вспыхивали синим пламенем, потому что было морозно. Наверное, на холмах Мэлверна уже лежал снег; глубокий снег лежал шапкой на Вустерском маяке. Воздух на вершинах Британского лагеря был сладким от запаха зимы и простора, а далеко внизу, в долине, сияли огоньки. Озера в Мортоне замерзли и покрылись льдом, и лебедь Питер, должно быть, был дружелюбным — зимой его всегда можно было кормить с руки — наверное, он теперь был старым, лебедь по имени Питер. «Сюда, сюда!» — и Питер ковылял к ней. Он, с такой грацией скользивший по воде, неуклюже ковылял к ее руке за горбушкой сухого хлеба, которую она держала в пальцах. Жан со своей Аделью на кухне — пригожий парень, она видела его — они были молоды и оба счастливы превыше всякой меры, ведь родители одобряли их, и однажды они должны были пожениться. Потом пойдут дети, слишком много, без сомнения, для тощего кошелька Жана, но ведь в этой жизни надо платить за свои удовольствия — они заплатят своими детьми, и это казалось Стивен честным. Она подумала, что прошло так много времени с тех пор, когда она сама была маленьким ребенком, который топал по полу вместе со своим отцом, надоедал Вильямсу в конюшнях, переодевался молодым Нельсоном и хвастался перед Коллинс, которая иногда была сурова с этим молодым Нельсоном. Ей было уже почти тридцать, и что она сделала в жизни? Написала один хороший роман, один никуда не годный, и в промежутке — несколько посредственных рассказов. Ну что ж, она скоро начнет писать снова — у нее уже есть идея для романа. Но она вздохнула, и Паддл резко проснулась.

— Это ты, дорогая моя? Я что, заснула?

— Только на несколько минут, Паддл.

Паддл взглянула на новые золотые часы на запястье; это был рождественский подарок от Стивен.

— Уже позже десяти — наверное, я пойду.

— Иди. Почему бы нет? Надеюсь, Адель наполнила тебе грелку; она совсем потеряла голову из-за своего Жана.

— Ничего, я могу и сама наполнить, — улыбнулась Паддл.

Она ушла, и Стивен сидела у огня, прикрыв глаза и крепко сжав губы. Она должна гнать все эти мысли о прошлом и заставить себя думать о будущем. Напрасны эти мрачные размышления над тем, что было в прошлом; они тщетные, слабые и нездоровые. У нее есть работа, и она требует, чтобы ее сделали, но недостойные книги больше не должны появляться на свет. Она должна доказать, что, будучи тем, кто она есть, она может добиться успеха, несмотря на все преграды, добиться успеха, несмотря на то, что мир только и ждет, чтобы потопить ее. Ее губы сжались; чувственные губы, которые по праву принадлежат мечтателям и влюбленным, сложились в гневную, горькую линию, которая меняла все ее лицо, лишая его привлекательности. В такие минуты поразительное сходство с ее отцом, казалось, уходило с ее лица.

Да, мир стремится потопить ее, этот мир с его могучим самодовольством, с чопорными правилами поведения, выдуманными, чтобы их могли нарушать те, кто расхаживает, похваляясь собой, потому что представляют собой то, что считается нормальным. Они идут по головам тысяч других, которые, Бог весть почему, созданы не так, как они; они гордятся собой из-за их униженности, и основывают это на том, что объявляют своими справедливыми суждениями. Они тяжко грешат, иногда даже подло грешат, как похотливые животные — но все же они нормальны! Самые подлые из них могут презрительно указывать на нее пальцами, и им будут громко аплодировать.

«К черту их всех!» — прошептала она.

На кухне снова началось пение. Голоса молодых людей поднимались, звучные и счастливые, и с ними мешался юный голос Адель, в котором пока не было признаков пола, как в голосе мальчика-хориста. Стивен встала и открыла дверь, потом замерла на месте и внимательно прислушалась. Пение, что изливалось из сердец этих простых людей, утешало ее перенапряженные нервы. Ведь она не завидовала их счастью; она не отвергала молодого Жана с его Аделью, или Пьера, который исполнил свой мужской труд, или Полину, которая часто бывала настойчиво женственной. За эти годы вдали от Мортона в ней поселилась горечь, но не в такой степени, чтобы отрицать простоту. И, пока она слушала, они вдруг ненадолго остановились, а потом запели снова, и эта мелодия была печальна, той печалью, что живет в душе у большинства людей, и прежде всего — в терпеливой крестьянской душе.

Она могла довольно ясно расслышать мягкую бретонскую речь.