Для кого вы пишете? Для какой публики?
Я не думаю, что художник должен думать о своей публике. Его лучшая публика — это человек, которого он видит каждое утро в зеркале, когда бреется. Я думаю, что публика, которую воображает себе писатель, когда он воображает подобные вещи, — это комната, полная людей, носящих его маску.
В ваших книгах есть почти чрезмерный интерес к маскам и переодеваниям: как будто вы пытаетесь спрятаться за чем-то, как будто вы себя потеряли.
О, нет. Думаю, я всегда тут, с этим у меня нет никаких затруднений. Конечно, есть такие критики, которые, рецензируя художественное произведение, норовят расставлять все точки над i, используя для этого голову автора. Недавно один анонимный клоун, писавший о «Pale Fire» в «New York Book Review» ошибочно принял все утверждения моего выдуманного комментатора в этой книге за мои собственные. Также верно, что некоторым моим самым ответственным героям выданы мои собственные мысли. Есть Джон Шейд в «Pale Fire», поэт. Он и в самом деле заимствует некоторые мои мнения. Есть один пассаж в его поэме, которая является частью книги, где он говорит то, что я могу одобрить. Он говорит — позвольте мне процитировать, если смогу вспомнить; да, кажется, я могу это сделать: «Мне ненавистны: джаз, весь в белом идиот, что черного казнит быка в багровых брызгах, абстракционист бракованный, ряженый примитив, бассейны, в магазинах музыка в разлив, Фрейд, Маркс, их бред и мрак, идейный пень с кастетом, убогие умы и дутые поэты»{149}. Вот так.
Очевидно, что и Джон Шейд, и его создатель не очень клубные люди.
Я не принадлежу ни к какому клубу или группе. Я не рыбачу, не стряпаю, не танцую, не ставлю своего знака на книгах, не подписываю книги, не подписываю коллективные декларации, не ем устриц, не напиваюсь, не хожу в церковь, не хожу к психоаналитикам, а также не участвую в демонстрациях.
Мне иногда кажется, что в ваших романах — в «Laughter in the Dark»{150} например, — есть напряженная извращенность, доходящая до жестокости.
Не знаю. Может быть. Некоторые мои персонажи, без сомнения, ужасно гадкие, но мне действительно все равно, они, вне моего я, как мрачные монстры на фасаде собора — демоны, помещенные там, только чтобы показать, что они оттуда изгнаны. В действительности, я тихий старый господин, который ненавидит жестокость.
2{151}
Эта беседа с Олвином Тоффлером была опубликована в «Плейбое» за январь 1964. Обе стороны очень старались создать иллюзию непринужденной беседы. В действительности, мой печатный вклад относится исключительно к ответам, каждое слово которых я написал от руки, прежде чем отдать их машинистке для представления Тоффлеру, когда тот приехал в Монтрё в середине марта 1963 года. Настоящий текст учитывает порядок вопросов моего интервьюера, также как и тот факт, что пара смежных страниц моего типоскрипта утратилась в пути... Egreto perambis doribus{152}
С американской публикацией «Лолиты» в 1958 ваши слава и состояние выросли почти за ночь — от высокой репутации среди литературных cognoscenti[62]— которой вы пользовались более 30 лет — до одновременно и прославлений и проклятий в адрес новой мировой знаменитости — автора сенсационного бестселлера. По окончании этого cause célèbre[63], сожалели ли вы когда-нибудь, что написали «Лолиту»?
Напротив, я до сих пор содрогаюсь, когда вспоминаю, что был один момент, в 1950, а потом опять в 1951, когда я уже собрался сжечь грязный дневничок Гумберта Гумберта. Нет, я никогда не буду сожалеть о «Лолите». Это напоминало сочинение красивой задачи — составление и в то же время ее решение, потому что одно — это зеркальное отражение другого, в зависимости от того, с какой стороны вы смотрите. Конечно, она полностью заслонила другие мои произведения — по крайней мере написанные на английском: «The Real Life of Sebastian Knight», «Bend Sinister», мои рассказы, книгу воспоминаний, но я не могу сердиться на нее за это. В этой мистической нимфетке есть какое-то странное, нежное очарование.
Хотя многие читатели и критики не согласятся с тем, что ее очарование нежное, мало кто будет отрицать, что оно странное — настолько, что когда режиссер Стенли Кубрик объявил о своем намерении сделать фильм по «Лолите», вы, говорят, сказали: «Естественно, им придется изменить сюжет. Возможно, они сделают Лолиту карлицей. Или ей будет 16, а Гумберту 26». Хотя вы в результате сами написали сценарий, некоторые рецензенты обвиняли фильм в размывании центрального конфликта. Были ли вы довольны окончательным вариантом фильма?
Я думаю, что фильм абсолютно первоклассный. Четыре главных актера заслуживают высочайшей похвалы. Сью Лион, когда она приносит тот поднос с завтраком или по-детски натягивает свитер в машине, — это моменты незабываемого актерского и режиссерского мастерства. Убийство Куилти — это шедевр, и также смерть миссис Гейз. Впрочем, я должен отметить, что не имею никакого отношения к самим съемкам. Если бы это было иначе, я мог бы настоять на выделении определенных вещей, которые не были выделены — например, различные мотели, в которых они останавливались. Я только написал сценарий, большая часть которого была использована Кубриком. В «размывании», если оно и есть, повинно не мое кропило.
Как повлиял двойной успех «Лолиты» на вашу жизнь — улучшив или ухудшив ее?
Я оставил преподавание — вот, в общем, и все изменения. Заметьте, мне нравится преподавать, мне нравился Корнельский университет, нравилось придумывать и читать лекции о русских писателях и великих европейских книгах. Но когда вам под 60, и особенно зимой, сам физический процесс преподавания становится в тягость, необходимость просыпаться в установленный час каждое второе утро, бороться со снегом на дороге, идти по длинным коридорам в аудиторию, рисовать на доске карты джойсовского Дублина или устройства полумягкого вагона скорого поезда Петербург — Москва в начале 1870-х — без знания которых ни «Улисс», ни «Анна Каренина», соответственно, не имеют смысла. Почему-то самые яркие мои воспоминания связаны с экзаменами. Большой амфитеатр в «Голдвин Смит». Экзамен с 8 до 10.30 утра. Около 150 студентов — немытые, небритые молодые люди и в меру ухоженные девушки. Общее ощущение скуки и беды. Половина девятого. Покашливание, нервное прочищение глоток, звуки растут гроздьями, шелестение страниц. Некоторые мученики погрузились в медитацию, руки сцеплены на затылке. Я встречаюсь с чьим-то тусклым взглядом, с надеждой и ненавистью ищущим во мне источник запретного знания. Девушка в очках подходит к моему столу и спрашивает: «Профессор Кафка, вы хотите, чтобы мы сказали, что…? Или вы хотите, чтобы мы отвечали только на первую часть вопроса?» Великое братство троечников, спинной хребет нации, старательно царапает бумагу. Одновременно нарастает шорох, большинство переворачивает страницы экзаменационных тетрадей, проявляя хорошие навыки коллективной работы. Кто-то трясет затекшей рукой, кончаются чернила, деодорант выдохся. Оконные стекла запотевают. Мальчики стягивают свитера. Девочки жуют жвачку — быстрая каденция. Десять минут, пять, три, время истекло.
Цитируя из «Лолиты» столь же язвительную сцену, как та, что вы сейчас описали, многие критики называли книгу мастерским сатирическим социальным описанием Америки. Они правы?
Я могу лишь повторить, что я лишен как устремлений, так и темперамента нравственного или социального сатирика. Думают ли критики, что в «Лолите» я высмеиваю человеческую глупость, или нет, мне в высшей степени безразлично. Но я беспокоюсь, когда охотно распространяется слух, что я высмеиваю Америку.
