Да: та же торжественность «мысленных оборотов», та же смесь мелодрамы и пафоса, те же эффекты контрастов, невозмутимого спокойствия и истерических ноток, ужаса и смешка. Та же подпочва жалости, сострадания и наслаждения от сострадания. Кто-то носился по Петербургу, как Гумберт Гумберт по Америке, и все это — в странном, зыбком, но для нас бессмертном мире, где земля кружится в сообществе других планет и все похожи на зверей из зоологического сада. И если стон Акакия Акакиевича мог заставить содрогнуться небеса, то зубовный скрежет Гумберта Гумберта может наполнить преисподнюю.

Лет двадцать тому назад, после одного литературного вечера в Париже, в кафе собрались Бунин, Алданов, Ходасевич, Набоков и я. Разговор зашел о «Севастопольских рассказах». Набоков сказал что никогда их не читал. Бунин в приступе ярости потерял дар речи, слезы горести встали в глазах Алданова. Ходасевич засмеялся и сказал, что он этому не верит. Но я поверила и верю сейчас, что Набоков читает только то, что ему необходимо. Он, конечно, никогда не читает биографий. Он никогда не читает переписки знаменитых людей. Ни политических прокламаций. Он также никогда и ни при каких условиях не читает статей о самом себе. Но он много и часто читает Гоголя.

Г. А. ЛЕВИНТОН^{306}

The Importance of Being Russian или Les allusions perdues[93]

Статья, действительно, была написана в 1973 году[94] и замысел ее состоял в том, чтобы две рецензии составляли единую и концептуальную работу: первая рецензия, на книгу Дж. Т. Локрантц, обсуждала в связи с этой книгой теоретические вопросы, а рецензия на статью К. Р. Проффера — их приложение к наиболее в тот момент[95] актуальному и сложному тексту Набокова.

В 1973 г. эта статья была отдана Карлу Профферу, редактору журнала «Russian Literature Triquarterly», но не появилась в книге под его редакцией[96] и долго не появлялась в журнале. В конце концов, лет через пять она (т. е. только первая ее половина) была напечатана в № 14, на котором стояла дата 1976, но реально он вышел значительно позже[97] — и напечатана в искаженном виде. Во-первых, анонимно, во-вторых — пропала вторая половина статьи[98]. Я написал язвительное (или, может быть, просто злобное) предисловие, в котором обвинил редактора во всех смертных грехах, включая плагиат[99], и скандальное письмо, в котором грозил напечатать статью с этим предисловием[100]. Действия это не возымело, и вспоминая тогдашние почтовые «оказии» (а эта переписка была к тому же и небезопасной), я не могу быть уверен даже в том, получил ли мои послания адресат. Но что сейчас сводить счеты с покойным редактором журнала. Его безвременная смерть списала все подобные мелкие претензии, и я вспоминаю его только с сочувствием и скорбью.

Статья так и лежала без дела (попытки напечатать ее по-русски встречали то простое возражение, что она уже наполовину напечатана и потому «для нашего журнала» интереса не представляет — возражение, естественно, приводившее меня в ярость). Единственное упоминание (и «атрибуция» анонимной работы) появились в статье Славы Паперно и Джона Агопяна «Официальные и неофициальные отклики на Набокова в Советском Союзе»[101]. Теперь я позволяю себе предложить эту работу читателю, полагая, что она сохранила хотя бы исторический интерес — не так много работ о Набокове писалось в России в 1973 г.

Вероятно, пафос этой статьи сейчас покажется устаревшим — она была написана в период «Бури и натиска» метода цитат или подтекстов (последний термин тогда еще сравнительно недавно был введен К. Ф. Тарановским), и в сущности, основной ее смысл состоял в радости узнавания: смотрите, вот и Набокова можно изучать тем же методом[102]. Я вспоминаю, как несколько позже Тарановский с удовлетворением и оттенком гордости рассказывал, что его ученики (О. Ронен, С. Бройд и кто-то еще) пришли на «конкурирующий» семинар по прозе, который вел Вс. Сечкарев (сам К. Ф. всегда вел семинары по поэзии), когда там разбирался «Дар», — и каждый разобрал по одной главе «нашим методом». Сейчас, в эпоху «конца цитаты», подобные вещи кажутся тривиальными или устарелыми, а тогда было вовсе не очевидно, что так много текстов можно анализировать таким способом. То, что метод подтекстов применим далеко не ко всем явлениям русской литературы, утверждал прежде всего сам его автор, К. Ф. Тарановский, а всеядное понятие интертекста (по существу, украденное у него же, только несколько перекрашенное) тогда еще, кажется, до нас не дошло. Конечно, все это составляло часть общекультурного движения к осознанию цитатности культуры, которая стала доминировать в постмодернизме, но мы этого, к счастью, не знали.

Разумеется, я старался ничего не изменять в этой статье: прошло столько лет, и за эти годы столько нового было написано, что править ее просто не имело смысла. Я постарался совладать с естественным стремлением «сокращать, расширять или иным образом изменять или заставлять изменять, с целью запоздалого совершенствования, свои собственные произведения»[103] и не трогал (или почти не трогал) даже стилистических погрешностей. Те необходимые дополнения, которые напрашивались сами собой, я пунктуально датировал: «примечание 1996 г.», но и ими старался не злоупотреблять. Однако некоторые исправления все-таки потребовались. Во-первых, после долгих колебаний мы решили, что Джесси Томас Локрантц — мужчина (это почему-то подтвердил и Проффер), ошибка выяснилась, только когда она приехала на набоковскую конференцию в Петербурге[104], так что формы местоимений и глаголов пришлось изменить. Во-вторых, работа первоначально предназначалась для перевода на английский; печатая ее по-русски, я должен был снять пояснения и целые статьи комментария, имевшие смысл только для иноязычного читателя, а с другой стороны, снабдить английские цитаты русскими переводами. Наконец, в рецензии на Проффера некоторые замечания нужно было убрать, так как они были уже исправлены при перепечатке его статьи.

Проблема Набоковского стиля — одна из самых интересных и соблазнительных в современном литературоведении, и появление каждой новой работы на эту тему, естественно, привлекает любого русиста. Мы говорим «русиста», поскольку и англоязычный Набоков остается явлением русской литературы: «если вслушаться внимательнее, то окажется, что певец импровизирует на любимом заветном русском языке, пользуясь для этого лишь как фонетикой и тканью — чужим английским наречием». Автор подошел к своей задаче «с мудрой расчетливостью волхва и шведского Ньютона-математика», серьезно и старательно каталогизируя приемы, классифицируя их (причем, классификация призвана быть функциональной и демонстрировать «работу» приема в тексте), даже подсчитывая частотность различных случаев в разных романах Набокова[105].