Даже пьяница, и тот способен у него в какое-то мгновенье увидеть «лучезарное виденье» и так же, как бабочка, «взлететь к синеве»:
На резкий звон разбитого стекла,
Сердито охая и причитая,
Хозяйка подбежала: со стола
Стекала тихо струйка золотая,
И пьяница, полузакрыв глаза,
Прислушиваясь к льющемуся звуку,
Блаженно подмигнул и поднялся
И протянул доверчивую руку.
Но было некому ее пожать:
Все с гневом осудили разрушенье.
Он загрустил; никто не мог понять,
Какое лучезарное виденье,
Средь золотисто-светлого вина,
Какой веселый мир ему открылся!
Он радостно — какая в том вина? —
Взмахнул рукою, — и стакан разбился.
Любовь и смерть — вечная тема, — конечно, присутствуют в стихах Георгия Раевского.
Друг мой ласковый, друг мой любимый,
По пустым, по осенним полям
С сердцем сжатым задумчиво шли мы,
И на платье, на волосы нам
Наносило порой паутины:
В синем холоде запад тонул,
И далекий, печальный, равнинный
Ветер бедную песню тянул:
Как прощаются, как расстаются,
Как уходят; как долго потом
Паутины прозрачные вьются
Ясным вечером, в поле пустом.
Я приведу еще одно стихотворение Георгия Раевского о смерти, чтобы показать, как он умел, с особой какой-то примиренностью, чувствовать иногда глубину вечного покоя:
Старичок огородник не будет
По тропинке спускаться сюда,
Ранним утром меня не разбудит
Свистом чистым, как пенье дрозда,
Мирным стуком, знакомой вознею,
Шумом льющейся в лейку воды:
Он лежит глубоко под землею,
И могилы кругом и кресты.
Но цветы на его огороде
Раскрываются легкой семьей,
Теплый ветер меж грядками бродит,
Прилетает пчела за пчелой.
И подобно таинственной славе
С неба медленно льется заря
На кусты, на траву и на гравий,
На забытой лопате горя.
Очень верующий человек и церковник, Георгий Раевский хотел найти возможность говорить в стихах о вере, о духовном преображении и на сюжеты из Писания.
В книге «Новые стихотворения» и в последнем его сборнике «Третья книга» («Рифма», 1953 г.) ряд стихотворений, как, например, «Бегство в Египет», «Никодим», «Петр», «Иов» и т. д., посвящены библейским сюжетам.
Такие стихи очень нравились религиозно настроенным читателям и даже создали Г. Раевскому репутацию «христианского поэта», но «золотой запас» его поэзии составляют, несомненно, его чисто лирические стихи.
Юрий ТЕРАПИАНО. Встречи: 1926–1971. М., 2002.
Тамара Величковская. О поэте Г. Раевском
19 февраля исполнилось 10 лет со дня кончины Г. А. Раевского.
С Георгием Авдеевичем Раевским я встретилась впервые после Второй мировой войны, когда, пережив несколько лет «затемнения» в прямом и в переносном смысле слова, Париж снова ожил и начал постепенно становиться тем, чем ему всегда следует быть.
Русский Париж тоже встрепенулся. Возобновились литературные вечера, доклады, спектакли, концерты, балы.
Возродились и поэтические кружки. Кое-кого из поэтов унесла война, но все же оставалось еще много известных имен. Собирались у Ю. К. Терапиано, у Г. Иванова, у В. Смоленского… Возникли и новые «молодые» кружки, куда приходили для чтения и разбора стихов начинающие поэты.
Такие поэты собирались и у меня. Я жила тогда в большом старинном доме, с массивными стенами, не пропускавшими шума. Кроме того, мои соседи — русские люди — входили в положение и даже снабжали стульями, когда своих не хватало.
Наш кружок состоял главным образом из людей или родившихся уже за границей, или выехавших из России детьми.
Время от времени на наши собрания приходили ы с именем, «мэтры», как мы их называли. Часто бывал Ю. К. Терапиано, очень редко Г. Иванов и Г. Адамович. Заглядывал Н. Оцуп, реже В. Смоленский, постоянно приходили А. Присманова и А. Гингер.
Чаше всех у нас бывал Георгий Раевский. Возглавляемые им собрания всегда проходили оживленно. Чуткое ухо Раевского не пропускало неправильностей, неточностей, избитых выражений. В особенности же не терпело фальши.
Георгий Авдеевич занимал у нас всегда «свое» кресло, просторное и глубокое, подстать самому поэту. Держался он всегда как-то величаво. Но величавость эта не была напускной, она была свойственна его природе. Она исходила от высокой, несколько тяжеловатой фигуры, от неторопливых движений, от осанки, от красивых крупных черт лица. За эту величавость в поэтических кругах Раевскому дали шутливое прозвище «олимпиец». Даже когда он горячился, он не терял какого-то внутреннего спокойствия. «Служенье муз не терпит суеты», — часто цитировал он.
Его критика всегда была по существу, очень точной, порой не без юмора. Помню, как один из начинающих поэтов, уже в летах, заявил нам, что его стихи написаны кровью и слезами, а принявшись читать, не мог разобрать собственного почерка. «Вы бы лучше писали чернилами, оно разборчивее», — сказал Раевский, улыбаясь одними глазами.
Георгий Авдеевич обращал большое внимание на эпитеты — «Они должны быть совершенно точными, незаменимыми, то есть такими, что если поставить какой-нибудь другой эпитет, всегда будет хуже», — говорил он. Эпитетам он советовал учиться у Ходасевича. И цитировал из его описания мюзик-холла:
И под двуспальные напевы, на полинялый небосвод,
Ведут сомнительные девы свой непотребный хоровод…
«А? Каково? — говорил он с восторгом. — Ведь здесь каждый эпитет как удар бича!»
Мне кажется, что ему вообще было свойственно желание наставить, помочь найти свою дорогу тем, кто в этом нуждался. Во многих своих стихотворениях он обращается к читателю как к другу, например:
Мой бедный друг, когда б ты видел,
Как царственно и просто как,
Наперекор твоей обиде,
Сквозь холод слов твоих и мрак,
Тебе на руки и на платье
Ложится предвечерний свет,
Как тихий отблеск благодати,
Как окончательный ответ.
