«Я ровно тридцать насчитал…» Я ровно тридцать насчитал Кругов на пне… Ровесник бедный! Ты в сентябре еще блистал, Еще шумел листвою медной. И вот — весна, и все кругом Дрожит, сверкает, золотится, И на вершине клена птица Воздушный свой готовит дом. А ты… Зимой вокруг костра Огромные носились тени, И под ударом топора Ты покачнулся на мгновенье — И рухнул навзничь… И, шипя, Снопом раскидывая искры, Огонь кружащийся и быстрый Переметнулся на тебя. И языки под небеса Бежали желтою толпою, И до рассвета над тобою Дым очистительный вился. Той ночью в комнате моей, Быть может, безмятежно спал я. Ровесник жалкий твой, что знал я О смерти огненной твоей? «И мы идем растерянно с тобой…» И мы идем растерянно с тобой Все по следам утраченного лета, Все тою же знакомою тропой, Все тем же берегом. Но словно Лета Речные синеватые струи Пересекла струею чужеродной… Над островерхой зеленью хвои Несется ветер, шумный и холодный, И гонит, гонит тучи на простор… О, если бы, стихийной темной силе, Забвению, судьбе наперекор, Мы жар и пламень в сердце сохранили! Не страстный, не болезненный, — другой, Огню плавильного подобный горна, Где искры сыплются во мрак ночной, Где молот бьет, тяжелый и упорный. Перекресток Вып. 1. Париж, 1930. 1. «Как в синем небе ясно чертит клен…» Как в синем небе ясно чертит клен Своих ветвей рисунок безупречный, Как благосклонно, как спокойно он Роняет долу лист пятиконечный. Осенних дней достигнув, он стоит, Как царь в своей порфире достославной, И золото окрест себя дарит От полноты и щедрости державной. 2. «Ни щедрости, ни полноты…» Ни щедрости, ни полноты, Ни тяжести великолепной: С опустошенной высоты Лишь ветер рушится враждебный, — И, дико сотрясаясь, ты Ему ответствуешь… Зефир Гремящей обернулся бурей! Так, раздаривший целый мир, Безумный, нищий, вещий Лир Пел гибель солнца и лазури. «На стол, в веселых бурях побывалый…» На стол, в веселых бурях побывалый, — Суровое простое полотно, Вино и хлеб — простейшие начала: Хлеб — крепости, и радости — вино. Бесхитростная девушка, да будет Крепка и радостна твоя любовь. Мое же сердце ввек не позабудет Тех тихих слов, тех настоящих слов, Что ты сказала мне; они дохнули Такою чистотою на меня, Как тот прозрачный чистый сок, что в улей Пчела приносит на закате дня. Голландская печь (двенадцать изразцов) Двое за круглым столом сидят за кружками; кости мечет один, а другой трубкой стучит о сапог. Сторож вдет с фонарем горбатой улицей. В небе — шпиль колокольни, петух, месяца узенький серп. Теплый ветер дохнул — и тает снежная баба; с черной розгой в руках, набок сползает она. Синие волны шумят и чайки кричат и кружатся: двухмачтовый корабль входит торжественно в порт. Вьется, летает смычок; по всей по поляне мелькают круглые лица, чепцы, гулко стучат башмаки. Дремлет вечерний канал. Рыболов в соломенной шляпе тянет леску; на ней бьется серебряный ерш. С криками двое детей пускают кораблик. Собака, с длинной палкой в зубах, морду задравши, плывет. Синее небо вверху. Заодно уж синею краской тронуты лошади, воз, мельник с мешком на спине. Заяц, уши поджав, бежит; за зайцем — собака. Сзади — охотник: ружье выше соседней сосны. Палкою с дуба старик сбивает желуди. Свиньи сбились в кучу. Одна грустно в сторонке стоит. Мальчик бечевкой конек приладил и пробует: крепко ль? Крепко. Ранец его тут же лежит на снегу. Ослик жмется к бычку. В окне морозные звезды блещут. Над яслями круг тихо горит золотой. Перекресток. Вып. 2. Париж, 1930 |
