Петр Как будто, было все это вчера. Светало. Люди на дворе стояли, Поеживаясь около костра, На грубых лицах отсветы мелькали. И выделившись вдруг из темноты, Служанка хриплым голосом сказала: «Постой, постой, сдается мне, и ты Из них…» — И он испуганно сначала, Потом все жарче клясться стал: «Не я… Не знаю…» — Нет, довольно притворяться: Причем здесь тот, другой? — Не он, а я, Я сам готов не трижды отказаться, Не ночью, — здесь, сейчас, средь бела дня, Вслух, про себя, теряясь, отступая, — О, только бы не тронули меня! О ком вы? — Нет, не помню, нет, не знаю. «Я пас чужих свиней. Я насмехался…» Я пас чужих свиней. Я насмехался С левитом вместе над лежащим братом. Как раб, я в винограднике работал. Светильник мой погас. Одежды брачной Нет у меня. И вот уж в третий раз Кричит петух, и с плачем закрывая Лицо руками, я бегу — и вижу Широкую и белую от пыли Дорогу: двое под руки ведут Слепого Савла; он идет и плачет. Куда мне броситься? На берег моря? Там чудных рыб трепещущий улов, Там синяя волна Тивериады. В поля? — Там те же самые колосья, Которые срывая, растирали Ученики, и высоко над ними Звенели жаворонки в чистом небе. — И я бегу вдоль тесных узких улиц, Среди движенья, суеты и шума Мелькающей толпы, — и вдруг, свернув В какой-то переулок, попадаю В убогую и маленькую церковь. Темно и тихо. Лишь неподалеку Чуть видный в полумраке человек, К груди прижавший руки (где я видел Его лицо?) стоит и что-то шепчет. Я подхожу к нему, и вдруг с тревогой, Со страхом, с трепетом, с восторгом слышу Те самые слова, которых мне О, как давно недоставало: «Боже, Будь милостив мне грешному!» «Из множества разрозненных колосьев…» Из множества разрозненных колосьев, Несущих полновесное зерно, Из многих спелых виноградных гроздьев — Единый хлеб, единое вино. Ты видишь: в каждом злаке и растенье, Которые берет рука твоя, Уже сокрыт закон преодоленья Раздельности земного бытия. И тех, кто в борозды бросает зерна, И тех, кто собирает виноград, За долгий труд, спокойный и упорный, Вино и хлеб сполна вознаградят. 1941 ТРЕТЬЯ КНИГА (Париж, 1953)
«Твое лицо, твои черты, земля…» Твое лицо, твои черты, земля, В глубоких складках, трещинах, морщинах: Леса, холмы, овраги и поля, Снег на вершинах и туман в долинах. Проснулся в логовище зверь лесной, Навстречу солнцу вылетела птица, Выходит человек на труд дневной, И легкий дым над кровлею струится. Тысячелетие — единый день. Душа моя, будь только — слух и зренье! Ты видишь: от горы большая тень Легла на землю, как благословенье. «Едва склонится день и синей мглой…» Едва склонится день и синей мглой Оденутся и лес, и дол, и склоны, — Как глухо нарастающий прибой, С земли несутся жалобы и стоны. Пустыня стонет, что она — не сад, Колючий терн хотел бы стать цветами, Крылатой птицею — ползучий гад, Сыны земные — пламени сынами. Как Божья риза, этот чудный мир Задуман был и радостным, и светлым, — И вот лежит он нищ, и наг, и сир, И время падает остывшим пеплом. To little Maria Все знание, что долгими годами Копил и собирал, хранил и помнил, Сегодня же, сейчас, сию минуту Я отдал бы, — когда б дано мне было, Дитя, твоими чистыми глазами Вдруг заново увидеть этот мир: Мир тишины, и радости, и света, Которые не тень беды грядущей, Но птицы озаренное крыло Спокойною дугой пересекает. Подумать страшно, друг мой синеглазый: Такая же кудрявая головка, Как и твоя, быть может, прижималась К широким складкам мягкого хитона, Когда над нею тихо прозвучало: «Пока не станете, как дети…» «В ярко освещенном зале…» В ярко освещенном зале Мальчик, с тонкими руками, С худеньким лицом, играет На прекрасной, легкой скрипке, — И наполнен самый воздух Пением и тишиной. А снаружи — мрак и холод, Где-то рядом притаившись, Сумрачно подстерегают И его, и этот странный, Неожиданною птицей Залетевший чудный голос… Броситься туда, к эстраде, Оградить его руками, Не отдать… Последний, чистый Осторожный звук, — и сразу Тяжкий гром аплодисментов. Господи, как страшно хрупко, Как предельно беззащитно Все, что хочет, что стремится Рассказать земным о небе. |
