После разлуки На длинных, золотых, на загнутых ресницах Повисли слезы, будто капельки росы. Похоже, что все это только снится: Так тихо. Так тепло. Стучат часы. Лежу и слушаю тебя. Как странно — Я не в вагоне. Сладкая нирвана Меня окутала, и говорить мне лень. Какая острая, смешная тень! Ведь это ты? — Не может быть. — Конечно! Ты на стене — урод… Ты на стене — потешный. Ну, улыбнись! Зачем слеза на шелковых ресницах? Все это наяву, все это нам не снится, — Так улыбнись же… Мимоза Корзинку привезли из Ниццы, И в ней мимозы золотые ветки. Мои цветы любимые! Они здесь редки. Будь осторожен — крышку не сломай… Вдруг в декабре — расцвел благоуханный май, Вновь раскрываются нежнейшие глубины, Опять в твоих глазах горят аквамарины И голубыми кажутся ресницы. Для нас весна, когда деревья в серебре, К нам май двенадцатый слетает в декабре. Друзья Ты пойдешь сегодня вечером к белокурой певице, Ты будешь ласкать ее, целовать ее колени. Через час у обоих станут розовыми лица, А руки — бессильными от истомной лени. А потом ты ей скажешь: «Ты такая красивая! Твои волосы — шелковые паутинки»… И польются слова неверные, льстивые, Ярко расписные, как лубочные картинки. Потом ты закуришь египетскую папиросу И спросишь: «Хорошо со мной тебе, милая?» Кажется, никогда бы тебе не простила я Только этого одного вопроса. Но я знаю: ты скажешь и это. И еще много близких мне слов. Знаю, как шепнешь: «Не надо света, Я погашу»… Хорошо. Пусть. Но я очень прошу — Не читай ей моих стихов. Конец «Я должен быть одиноким»… Вот все, что он сказал. Разве это так много? Никогда его глаза не глядели так строго. А голос — не был таким глубоким. Все ясно. Ни лжи. Ни обмана. Что может быть души его белоснежней? «Я не изменился. Я прежний И любить тебя не перестану. Но я по природе своей одинок. Жизнь вдвоем — тесная клетка». И все. У нее остался его серый платок. На нем — белая метка. Обреченная Как скучно без цветов! Как скучно без вина! Как скучно без людей, смешно влюбленных! С тоской мечтаю я о веках, опаленных Ночами, пролетавшими без сна. Угарный яркий зал, колючее вино — И скрипка черного Гулеско! Мишурной цепи этой я звено, Я — луч искусственного блеска. Как цветок
Мне сладко было пить густой пахучий яд, Как бархат красных роз в большом пучке мимозы… О празднике далеком говорят Мне лепестки увядшей красной розы. Я вспоминаю… я пьянею… Целует лепестки горячий жадный рот… Я пламенею… О, роза красная! Цвели мы с ней — и вот — Я вяну вместе с нею. Карточка Я нашла сегодня вашу карточку в бюваре — И… Помните ночь на благотворительном базаре? И ночь у меня? И мутный рассвет петербургского дня? Как встречи наши были праздничны и ярки! Помните красные цветы и желтое вино Нашей любимой марки? И как мы «опустились на дно?» И белый кувшин — «на текущий счет?» Ах, поток жизни течет и течет — И все уплывает… Но я хочу верить и верю — бывают — Прекрасные миги, которые не знают смерти. Я верю — и вы поверьте. Апрель 1914 Ракета Все любят землю, а мы паркет Для денди в искусстве. Все жаждут молний, а мы ракет, Солгавших о чувстве. Нас только двое — и ты один — Сплетем треугольник. Ты будешь раб наш — властелин, Наш царь и невольник. От мира скроет тройную страсть Тройная загадка. Пойми, как страшно любовь украсть — И как это сладко. КИСЕЙНОЕ Кисейное Красиво было то, что вы меня не знали, И я почти не знала вас, что рук И губ прикосновений оба не искали, А наши письма начинались: «Нежный друг». Волнующей казалась наша переписка — Капризные причудливые речи — И грациозным то, что друг от друга близко Мы оба долго избегали встречи. И эта нежная, прекрасная влюбленность — Как это грустно, милый друг, как странно — В вас вызывала только утомленность, Казалась вам нарочной и обманной. А так красиво было — вы меня не знали, И я почти не знала вас. Мы рук И губ прикосновений оба не искали, А наши письма начинались: «Нежный друг». Вспомнилось Как хорошо тогда мне было с вами — Так радостно глядеть в молчанье ваших глаз И тихо говорить полусловами О том, что я люблю и что волнует вас. А на полу квадрат оконной рамы Нарисовала яркая луна. Вы помните — сидели до утра мы — Вы — на ковре, я — в кресле у окна… |
