На рассвете с ружьем по болотам бродила,

Стреляла уток, о бекасах мечтала,

И каждый неподстреленный ей казался милым,

А подстреленных ей все казалось мало.

В ту весну все птицы, которые прилетели,

Были ее внимания и выстрела достойны, —

Охотничий ли дух жил в ее теле,

Или просто наскучили светские войны,

Стало ли ее сердце вдруг жестоко

И до крови и трепета смерти жадно,

Или пресытила сладость виноградного сока

И надоело быть куколкой всегда нарядной, —

Кто разберется в этих экивоках,

В лабиринтах причудливых Евина духа?

Если она стала вдруг жестокой,

Значит, укусила ее жестокости муха.

Будем так думать, чтоб с пути не сбиться

И не умолять Ариадну о путеводной нити.

Итак, все мечты ее в ту пору — о птицах,

И полная отставка любовной свите.

Только паж был оставлен при ее особе, —

Уж очень он был тих, и робок, и нежен, —

В радости ли, в горе или в крайней злобе,

А возврат к пажу все неизбежен.

Побродив по болотам до солнечного восхода,

Утомившись до сладкой боли в коленях,

Возвращалась домой эта дочь Нимврода

И весь день проводила в блаженной лени.

Подвесив гамак к двум старым вязам,

Качалась тихонько, в траву бросив книжку,

И, целясь в облако правым глазом,

Думала: сбила бы, да высоко слишком. —

И пока ветерок, шелестя, читал Блока,

Который лежал на траве вниз обложкой,

Она, опершись головой на локоть,

Ела землянику круглой ложкой.

Вечерняя заря опять наряжала

Ее в сапоги и в охотничье кепи,

И встречная баба усмешкой провожала

Охотницу, быстро уходящую в степи.

Но как ни полна была всегда ее сетка,

А сердце успокоить все было нечем.

Так хочется чего-нибудь, что очень редко:

— Вот если бы орел… Или вот если бы — кречет!

Сказала — и сердце тревогу забило:

Кречет! С глазами, безмолвными, как омут…

Все ей не нужно, все надоело,

И в степи нехорошо и еще хуже дома.

Ночью зажигает у зеркала свечи,

Лежит на ковре, и без сна ей снится —

Белый, нарядный, сверкающий кречет

С глазами молчальника чудесная птица.

Всех ласточек, жадная, умоляла помочь ей,

Просила, скорбная от тоски и томленья,

Кречета вызвать из страны полночной,

И молилась об этом, падая на колени.

Весну сменило грозовое лето.

За летом настала оранжевая осень.

Но не видят больше охотницу рассветы,

Не слышат ее выстрелов верхушки сосен.

Ей все не мило, все надоело, —

(Дрожит пажье сердце, как хвост овечий!) —

— Кречет, как сон невинности белый,

Где ты, мой гордый, ясный кречет?

И однажды, как часто бывает на свете,

Нелепая жажда нашла утоленье:

Суровой и вьюжной зимы в расцвете

Увидела она лучезарное явленье.

Вызванный силой тоски необоримой,

Он прилетел, вождь ее сновидений,

И пронесся на пышных крыльях мимо

Белой, пушистой, мягкой тенью.

— Он здесь! И мигом за спиной двустволка,

И бредет паж за нею следом —

Туда, туда, к соснам и елкам,

Туда, где ждет ее победа.

Струятся мягко снежные хлопья,

Устилают землю медвежьими коврами.

Охотница в жадности радость топит.

Победа близко, кречет не за горами.

Сосны — в снегу, от солнца красном.

Прыгают по веткам серебряные белки.

Дочь Нимврода и Евы в упоении властном

Слепа ко всему — все ничтожны, все мелки,

Все — жалкие зверушки, пока он таится.

Его еще нет, он где-то в сугробах…

— Ах, белая, гордая, невиданная птица,

Будь моей… и я буду твоей… «до гроба!»

Только подумала, — а кречет на ветке

Сидит, как в белом наряде витязь.

Глаза у охотницы смехом заблестели:

— Паж, стреляйте! Или вы боитесь? —

Паж онемел. Так ждать — и что же?

Так легко другому отдать добычу.

Или она ждет, что к ногам ее сложит

Кречет сам свой скипетр птичий?

Она говорит: — Вот он, гордый кречет!

Прилетел — и сидит. Глядит — и млеет.

Давайте, сыграем в чет и нечет,

Кто из нас раньше свернет ему шею!..

И выстрелил паж. И упал кречет.

И приняла его кровь земля чужая.

И сказал перед смертью:

— Я так ждал нашей встречи…

Женщина… я тебя… не уважаю.

Это очень простая, обыкновенная история.

И нет в ней никаких великих идей.

Но когда в тоске или в горе я,

Я ухожу подальше от домов и людей

И читаю эту смешную короткую повесть,

Которая как наша луна стара,

И тогда понимаю, что правда, совесть —

Людьми придуманная игра.

У окна сидела девушка, пряла белую пряжу,

И мысли ее были замкнуты в тесный круг:

Будет ли день, когда ей кто-нибудь скажет —

— Здравствуй, мой единственный, верный друг.

Она была одинока, как сосна на опушке,

Вокруг которой выжжена даже трава.

У нее были пяльцы и другие игрушки,

И сердце, в котором жили высокие слова.

От высоких слов до высокого дела

Не так уж близко, как известно нам,

Но подвига она искала и жертвы хотела,

И случай представился сам.

Однажды в одно из оконных стекол

Раздался короткий и тихий стук.

Это был он — желанный, сокол.

И он сказал ей: — Здравствуй, друг.

А после — исчез. Как не бывало.

Но память о нем осталась с ней,

И милое имя во снах оживало.

Так прошло много длинных дней.

И вот как-то подружка ей щебечет,

Что сокол в поисках девушки смелой,

У которой ясное сердце, не хрупкие плечи

И которая путь к нему найти бы сумела,

Которая не боялась бы ран и крови

И которой он мог бы многое доверить.

Если она примет ряд его условий,

Для нее широко открыты его двери.

Она знала, что к милому — одна дорога, —

Только низко согнувшись по ней можно пройти,

И знала, что таких было очень много,

Которые возвращались с половины пути.

Свод из густых и колючих веток

Стелется тяжко до самой земли

И тернистую дорогу закрывает от света,

Она знала, что змеи там ползти не могли.

Она знала, что раны покроют ноги,

Что плечи кровью зальются вдруг,

Она знала, что смерть там встречала многих,

Но знала: сокол — ее светлый друг.

Дружбе ли нежной бояться терний?

Бояться трудных и долгих путей?

Он поймет, что дружбы ее нет примерней,

Что она не боится ни ран, ни смертей.