Заяц Из громко и властно зовущих плакатов Ко мне не проник еще ни один. Сквозь желтое кружево тяжелых гардин Свет в комнату льется, спокоен и матов. Как прежде, пахнут белые тюльпаны Влажно и пьяно. Как прежде, плюшевы шаги на ковре. Молчат на стене Чехов и Достоевский. И мне все равно, что весна на дворе И что шумно и людно на Невском. Что мне в том: зима или лето? В моем кабинете столько уюта. Мой кабинет — пароходная каюта, В которой я — пассажир без билета. Я никакого лозунга не провозгласила И по-прежнему люблю дорогие обновки, А так как в наше время большинство — это сила, Я знаю — меня высадят на первой остановке. «Новый Сатирикон». 1917, № 16. Мятежник Пахнет влагой. Дует морянка. Полусветло над заливом. Прячутся мысли пугливо, Не хочется думать о строчках, о гранках, Хочется быть счастливой. Пахнет морем и теплой ночью. На ваших губах умирает слово. Нет ничего — ни грубого, ни злого, Нет чернил, нет строчек, Есть мы — и ничего другого. Не уходите. Завтра будет уныло, Завтра уже не наше. Я знаю, мятежное вас пленило, Я знаю, ждет вас алая чаша, И, темные фиалки нежно целуя, Я без тоски смотрю, мой милый друг, Как пальцы ваших тонких рук Сжимают сталь, холодную и злую. Не уходите! Завтра разорвет Моей любви ненужное плененье, И жизни пламенный водоворот Умчит вас от блаженной лени, От радости непрозвучавших слов, Чью музыку еще вчера любить могли вы. Не уходите! Сказочный улов Готовит нам дно Финского залива. Но нет, не мне, усталой, Сковать нетленное звено: Над вами луч змеится алый, Вас ждет нездешнее вино, Вина земли — вам мало. «Новый Сатирикон». 1917, № 18. Шепотом (У кабинки) Вам платья не надо, Наяда, В платье вы старше, в платье вы строже. Вам быть одетой, — безумье! А в купальном костюме Вы так похожи На душистый горошек, на чайную розу, И стрекозы Ошибкой ваши плечи ласкают, И капли влаги соленой Стекают С плеч, Как роса с травки зеленой. Мне тогда хочется лечь У ног ваших прямо в песок И пить этот сок, Этот мед вашей розовой кожи. Наяда, вы были в воде на гроздь хмелевую похожи, На пышную гроздь зеленого хмеля. Искры солнца дрожали и млели На вашем оросненном теле, На ваших влажных губках. А теперь на вас туфли, юбка, Они скрыли капризы ножек, И теперь на душистый горошек, Наяда, вы не похожи. «Новый Сатирикон». 1917, № 27. Той, которая восстала
Заставь меня перед тобой склонить колени, Не проси, не умоляй — прикажи! Я устала от хитросплетений Лжи, От всего, что слабо, двоедушно, От всего, что блуд и ложь. Я хочу шири воздушной, Полей, где овес и рожь, Крепкого запаха светлой березы И сосновых желтых смол, Я хочу, чтоб пылали синие грозы И папоротник огнями цвел. Пусть пляшут кудри твоей головки, Мятежница — дерзающей будь, Тебе не к лицу наши женские уловки — Все «еле-еле» и «чуть-чуть». Говори со мной, как подобает Великой, Которую венчала гроза. На тебе венок из васильков и повилики, — Но молнии пусть горят в глазах! Я устала от малодушия и сладкой лени, От хитросплетений лжи, Заставь меня склонить пред тобой колени, Но не проси, а прикажи. Тепличная Мимо идущих наготой не тревожу — Я слишком прекрасна нагая. Как персик, душиста и бархатна кожа: Ее нежность почти пугает. Солнце меня поцелуями мучит, Оставаясь всегда далеким: Ни один солнечный лучик Еще не застрял в осоке. Море меня равнодушно ласкает Зеленой пеной залива: Оно знает, что я такая, Что от ласки не стану счастливой. Я люблю только то, что уходит, То, что моим не будет, — Потому я чужая людям, Их плену и их свободе. Я люблю то, что недостижимо, То, рядом с чем я — соринка, А эти — идущие мимо, — Покупатели женщин рынка, — Для них я — белая орхидея, Которая выросла вдруг на пляже, О которой они мечтать не смеют Даже. Они умоляют, просят… Кто из них скажет «нет» — прекрасной? Солнце тонет. Пахнет смолами сосен. От заката вода стала красной. На мое песчаное ложе Пена, журча, набегает, Но ее нагота моя не тревожит: Я слишком чиста нагая. «Новый Сатирикон». 1917, № 28. Петербург Тюль фиолетовый твои глаза укрыл, Вуаль тебя немного старит. На черном кружеве перил Горит закат багряной ярью; Нева печальна и строга, Лед Ладоги почуяв близкий. Как у гаремной одалиски, Хрупка, сильна твоя нога. Гранит, — и ты. Ты, — и туманы. Нет ни толпы, ни грубых слов. И синих теней изваяны Виденья Тихих островов. <………………………….. ……………………………> Ты — и гранит. И я с тобой. Как прежде Петербург наш матов. Кто смеет оскорбить стрельбой Больную грусть его закатов? Как прежде призрачен и горд, Как прежде царствен без короны. На голых тополях вороны Берут задумчивый аккорд. Как прежде… Травы в брызгах мелких Холодных, сумеречных рос. Как прежде… Но зачем на Стрелке Мальчишка с пачкой папирос?! «Новый Сатирикон». 1917, № 33. |
