Кто ты? Не открывайте глаз, еще очень рано, Видите, как темно: Сквозь белый шелк не сквозит окно. Почему я у вас? Странно. Я вчера вас не знала, вы должны быть чужим, Отчего же вы так близки? Отчего мы, тесно прижавшись, лежим На диване широком и низком? В мягком ворохе кружев цвета песка Ваши руки тонут, лаская, И вы говорите: «Да, ты мне близка… Ты… А кто ты такая?..» «Искры». 1919, № 3–4. Нева — Сена Он начал повесть в октябре, Писал он синими чернилами И жутко слушал на заре Стрельбу за окнами унылыми. Шли дни. И было десять глав Печальной повести рассказано О том, как верил некий граф Фальшивым запонкам со стразами. Но вдруг на кончике пера Вишневый сок горячим бисером Зацвел, забрызгал, заиграл, — И синий цвет смахнул и вытер он. Хрусталь чернильницы зажгла, — Откуда?! музыка вишневая! Сукно зеленое стола Окровянила повесть новая. Он кончил повесть в октябре Главой о музыке всемирной, И красным лаком на пере Был смят бесславно мак сапфирный. Построчного гонорара он получил Рубль. Когда эту повесть в Париже прочитали Его друзья в каком-то журнале, Они сказали: — Куплен. «Сибирские огни». 1922, № 1. Отведавши сибирской смолки 18.562 — самое звонкое число. Это номер моей бескурковки. 16 калибр — самое звонкое слово. Это речь идет о моей двухстволке. Пахнет порохом, костром, болотом — Охота. Не ходишь на рынок, не клянчишь дешевки. А прямо — зайцу в спину заряд. Шкуру сдерешь, в реке пополощешь. — Эх, сучья — язви их — сырые, дымят. Любо в бору на пахучей рассветной елани Корку хлеба мочить в тяжелой сизой росе. Любо, когда омытое солнце встанет, Вдираться мускульным телом в кустарника цепкую сеть, И тайным сторожким вором Следить глухариный ток, И решать крылодробным спором Звериного быта кусок. Любо мне! Я звериный добытчик, Прошибаю природу лбом, Теряю все знаки различий Между зайцем, мхом и собой. 18.562 Номер моей бескурковки! Это самые звонкие слова. Это речь идет о моей двухстволке. «Сибирские огни». 1923, № 3. Субботник 20 года
Гремя листами заржавелой жести, Мы стлали ложе новым огурцам. И было радостно мне то, что вместе, И было ново, что никто здесь не был сам. И чтя, — в молотобойной силе Растет над нами грозный и стальной, — Мы кирпичи тяжелые носили. И кто-то проклинал, сумбурный и больной. А поутру болели ноги, плечи, И я легла на целый день пластом. В календаре годов был этот день отмечен, Но было жаль, что в пятнах всё пальто. Булки в окне Булки в окне: — Не гляди так на нас, Больно ты, малый, лаком! — А мокрых листьев бешеный пляс На торцах заметает слякоть. Острый ветер хрустит по острой спине, Тропу мурашиную режет. Идет мимо пухлая. И шуба на ней. — Какой, говорит, ветер свежий… — Теплом печеным из двери в нос. Ухмыляются булки в окошке. Вчера бы легче это все перенес — Еще были в кармане крошки. — Эй ты, носом стекла не дави, И так хорошо все видно! Дрррббзинь! И рука вся в крови, И кровью намок весь ситный. «Сибирские огни». 1923, № 4. Лошадь Спит извозчик. А лошадь его не спит, Смотрит на собак, на прохожих И думает: — как мой хозяин храпит, А все-таки держит вожжи. Как тошно целый день железо жевать, А вот жую, не брошу. Отчего мне хозяин не купит кровать, Теплое пальто и галоши? Попробуй-ка он простоять два часа Голышом неподвижно на месте. Чтоб понять, каково железо кусать, В лошадиную душу влезьте. «Сибирские огни». 1923, № 5–6. Дворянин во мещанстве (Вместо рекламы) Новая страница Александринской истории, — (Что ни актер — то сильно заслужен), — Идите смотреть сногсшибательный ужин, Идите! Бенефис бутафории! «Мещанин во дворянстве» — на афише так сказано И строго проведено в постановке: Дворянская затхль с мещанскою связана. Ворона в павлиньей обновке. Кричит реклама: «Мы в новом убранстве, Слоном у нас сделана муха! И каждый из нас — мещанин во дворянстве, Дворянин во мещанстве духа. Все краски у нас так веками изжеваны, Мы так вдохновенны во чванстве И к тачке традиций навеки прикованы. Иди к нам, мещанин во дворянстве!» «Жизнь искусства». 1923, № 17. |
