167. «Мерцательные тикают пружинки…»{*} Мерцательные тикают пружинки, и осыпаются календари. Кружатся то стрекозы, то снежинки, и от зари недолго до зари. Но в темном переулке жизни милой, как в городке на берегу морском, есть некий гул; он дышит смутной силой, он ширится; он с детства мне знаком. И ночью перезвоном волн да кликом струн, дальних струн, неисчислимых струн, взволнован мрак, и в трепете великом встаю на зов, доверчив, светел, юн… Как чувствуешь чужой души участье, я чувствую, что ночи звезд полны; а жизнь летит, горит и гаснет счастье, и от весны недолго до весны. 14 августа 1921 Дорога в темноте печалится лесная, о давних путниках как будто вспоминая, — о бледном беглеце, о девушке хромой… Улыбка вечера под низкой бахромой туманно-гладких туч алеет сквозь ольшаник… Иди себе да пой, упорный Божий странник; к тебе навстречу ночь медлительно летит; всё глуше под листвой дорога шелестит, истлевшую красу вбирая всё покорней, и всюду расползлись уродливые корни, как мысли черные чудовищной души… Лес жаден, ночь слепа, ночлег далек; спеши! Чу! Ветер или зверь? Не ведаешь… То справа, в тумане меж стволов, пустынно-величава, распустится луна, то слева, из листвы, тропинка выбежит, — и жуткий гук совы проснется в глубине, как всплеск на дне колодца. Порою же мелькнут над отблеском болотца семь-восемь сосенок причудливой чредой; в луче ты различишь цветов пушок седой да ягоды глухой, дремотной голубицы. Пройдешь, заденешь ветвь — и плач незримой птицы вновь скатится, замрет, и длительный двойник ответит издали… Да, сказочен твой лик, да, чуден ропот твой, о хмурый, о родимый! Под тучами листвы звучат неутомимо — от внешних сумерек, до пасмурной зари — лесные голоса; поди же, разбери, что клич разбойничий, что посвист соловьиный! Все отзвуки земли слились в напев единый, и ветер мечется, и, ужаса полна, под каждой веткою свивается луна… Так ночью бредит лес — величественно-черный, и лютый, и родной… О, путник, ты, упорной да ровной поступью, да с песнями, — иди, пока в нечаянном просвете, впереди, не развернется даль полей — еще лиловых в тот свежий, юный час. О странствиях суровых тогда забудешь ты. За полем вспыхнет день на крышах; имена оврагов, деревень чирикнуть в памяти, простые, дорогие… И это вещий путь, и это — ты, Россия! <27 ноября 1920> Я всем вам говорю, о странники! Нежданный, глубокий благовест прольется над туманной землей, и, полный птиц, волнистый встанет лес. Черемухой пахнёт из влажного оврага, и ветру вешнему неведомый бродяга ответит радостно: воистину воскрес! В полях, на площадях, в толпе иноплеменной, на палубе, где пыль волны неугомонной бессонного кропит, — да, где бы ни был он, — как тот, кто средь пустой беседы вдруг приметит любимый лик в окне, — так встанет он и встретит свой день, свет ласковый и свежий, свет и звон… И будет радостно и страшно возвращенье! Могилы голые найдем мы, разрушенье… Неузнаваемы дороги; всё смела гроза глумливая; пустынен край, печален… О, чудо! Средь глухих дымящихся развалин, раскрывшись, радуга пугливая легла… И строить мы начнем; и сердце будет строго, и ясен будет ум… Да, мучились мы много! Нас обнимала ночь, как плачущая мать, и зори над землей печальные лучились, и в дальних городах мы, странники, учились отчизну чистую любить и понимать. <10 декабря 1920>; Кембридж Он знал: отрада и тревога и всё, что зримо на земле, — всё только бред и прихоть Бога, туман дыханья на стекле! Но от забвенья до забвенья ему был мир безмерно мил, и зной бессменный вдохновенья звуковаятеля томил. На крыльях чудного недуга летя вдоль будничных дорог, дружил он с многими, но друга иметь он, огненный, не мог! И в час сладчайший, час напрасный, коснувшись бледных тайн твоих, в долине лилий сладострастной он лишь сорвал душистый стих! Вот листопад. Бесплотным перезвоном сад окроплен. Свод легок и высок. Клен отдает со вздохом и с поклоном последний свой узорный образок. И на листе огнистый ангел вышит, и радужна меж грядок борозда, и у крыльца стеклянного чуть дышит сиротка-ель, как черная звезда. <2 октября 1921> |
