ГРОЗДЬ{*} I. ГРОЗДЬ 13. «Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит…»{*}
Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит! Как тесно яблоки висят! Как бы сквозь них, блаженно солнце светит, стекая в сад. И сонный, сладостный в аллеях лепет слышен: то словно каплет на песок тяжелых груш, пурпурных поздних вишен пахучий сок. На выгнутых стволах цветные тени тают; на листьях солнечный отлив… Деревья спят, и осы не слетают с лиловых слив. Кто выйдет ввечеру? Кто плод поднимет спелый? Кто вертограда господин? В тени аллей, один, лилейно-белый, живет павлин. <4 июня 1922> 14. «Придавлен душною дремотой…» Придавлен душною дремотой, я задыхался в черном сне. Как птица, вздрагивало что-то непостижимое во мне. И возжелал я в буйном блеске свободно взмыть, — и в сердце был тяжелый шорох, угол резкий каких-то исполинских крыл. И жизнь мучительно и чудно вся напряглась и не могла освободить их трепет трудный — крутые распахнуть крыла. Как будто каменная сила, — неизмеримая ладонь — с холодным хрустом придавила их тяжкий шелковый огонь. Ах, если б звучно их раскинуть, исконный камень превозмочь, громаду черную содвинуть, прорвать глухонемую ночь, — с каким бы громом я воспрянул, огромен, светел и могуч! Какой бы гром в ответ мне грянул из глубины багряных туч! 15. «Есть в одиночестве свобода…»{*} Есть в одиночестве свобода, и сладость — в вымыслах благих. Звезду, снежинку, каплю меду я заключаю в стих. И еженочно умирая, я рад воскреснуть в должный час, и новый день — росинка рая, а прошлый день — алмаз. 25 октября 1921; Кембридж 16. «Из блеска в тень и в блеск из тени…» Из блеска в тень и в блеск из тени с лазурных скал ручьи текли, в бреду извилистых растений овраги вешние цвели. И в утро мира это было: дикарь еще полунемой, с душой прозревшей, но бескрылой, — косматый, легкий и прямой, — заметил, взмахивая луком, при взлете горного орла, с каким густым и сладким звуком освобождается стрела. Забыв и шелесты оленьи, и тигра бархат огневой, — он шел, в блаженном удивленьи играя звучной тетивой. Ее притягивал он резко и с восклицаньем отпускал. Из тени в блеск и в тень из блеска ручьи текли с лазурных скал. Янтарной жилы звон упругий напоминал его душе призывный смех чужой подруги в чужом далеком шалаше. И это было в утро мира, и угасая, и горя, казалось, призрачная лира звенит в руках у дикаря. 17. «Я на море гляжу из мраморного храма…» Я на море гляжу из мраморного храма: в просветах меж колон, так сочно, так упрямо, бьет в очи этот блеск, до боли голубой. Там — благовония, там — звоны, там — прибой, а тут на вышине — одна молитва линий стремительно простых; там словно шелк павлиний, тут целомудренность бессмертной белизны. О муза, будь строга! Из храма, с вышины, — гляжу на вырезы лазури беспокойной, — и вот, восходит стих, мой стих нагой и стройный, и наполняется прохладой и огнем, и возвышается, как мраморный, и в нем сквозят моей души тревоги и отрады, как жаркая лазурь в просветах колоннады. 18. «Туман ночного сна, налет истомы пыльной…» Туман ночного сна, налет истомы пыльной смываю мягко-золотой, тяжелой губкою, набухшей пеной мыльной, благоуханной и густой. Голубоватая, в купальне млечной-белой, вода струит чуть зримый пар, и благодарное я погружаю тело в ее глухой и нежный жар. А после, насладясь той лаской шелковистой, люблю я влагой ледяной лопатки окатить… Мгновенье — и пушистой я обвиваюсь простыней. Чуть кожа высохла — прохлада легкой ткани спадает на плечи, шурша… Для песен, для борьбы, для сказочных исканий готовы тело и душа. Так мелочь каждую — мы, дети и поэты, — умеем в чудо превратить, в обычном райские угадывать приметы, и что ни тронем — расцветить… |
