222.
Руль. 1923. № 839, 1 сентября, как вторая часть ст-ния «Прованс» (первая часть — № 321) — Возвращение Чорба, под загл. «Солнце», с вар. ст. 13: «как хорошо в поющем мире этом» — Р&Р, под загл. «Прованс» — Стихи 1979, где воспроизводится текст первой публикации. Дата сочинения указ. в машинописи сборника с авторской правкой (Berg Collection). В библиографической справке в Р&Р (Р. 213) Набоков указывает, что ст-ние было перепечатано в: Ляцкий Е. А. Русская грамматика. Прага, 1927; то же указание в: Juliar. В. 10.1 (к сожалению, нам не удалось обнаружить это издание).
223.
Руль. 1926. № 1727, 8 августа — Стихи 1979.
224.
Руль. 1926. № 1703, 11 июля — Стихи 1979. Автограф — в письме к В. Е. Набоковой от 22 июня 1926 г., в письме ей же от 26 июня Набоков сообщает, что читал это ст-ние у Татариновых (Berg Collection).
225.
Руль. 1925. № 1330, 19 апреля — Возвращение Чорба, с вар. в ст. 22: «…ни в сотый, никогда не встанет он на зов» — Р&Р — Стихи 1979. В библиографическом примеч. в Р&Р Набоков указывает, что одновременно с публикацией в «Руле» ст-ние появилось в «Русском эхе» (в Juliar. С. 196 — уточнение, что это был № 16 от 19 апреля 1925 г.). К сожалению, нам не удалось обнаружить это издание.
Лепивший воробьев на солнцепеке, в Назарете. Имеется в виду эпизод из апокрифического «Евангелия детства» («Евангелия от Фомы»), в котором пятилетний Иисус, нарушив обычай субботнего отдыха, вылепил из глины двенадцать воробьев. В ответ на обвинения своего отца Иосифа в осквернении Субботы «Иисус ударил в ладоши и закричал воробьям: Летите! и воробьи взлетели, щебеча» (Апокрифы древних христиан. М.: Мысль, 1989. С. 142).
226.
Руль. 1925. № 1348, 10 мая — Стихи 1979.
227.
Руль. 1928. № 2223, 18 марта, под загл. «К душе» — Возвращение Чорба — Р&Р — Стихи 1979. В библиографической справке в Р&Р (Р. 214) Набоков ошибочно указывает, что это ст-ние было включено в «На Западе».
Стихотворения 1929–1951
*
В. Набоков. Стихотворения 1929–1951. Париж: Рифма, 1952. Переписку Набокова с издателем С. К. Маковским, обсуждающую это издание и новый сборник, оставшийся неосуществленным, см.: РГАЛИ. Ф. 2512. Оп. 1. Ед. хр. 350 (указано в: Друзья. С. 500). В заметке «от автора» Набоков предуведомляет:
Стихотворения, отобранные для этого издания, были сочинены в Германии, Франции и Америке между 1929 и 1951 годами. Первым из них заканчивается период юношеского творчества. Представленные стихотворения печатались в эмигрантских журналах и газетах, причем девять из них вышли под псевдонимами: «В. Сирин» (первые семь) и «Василий Шишков» (следующие два).
Ю. Иваск в рецензии на издания «Рифмы» отметил сборник Набокова: «Набокову всегда все удается. Вот у кого — дар. <…> Конечно, ему не могли не удаться и стихи» — но в конце вернулся к положениям полемики четвертьвековой давности между «монпарнасцами» и Ходасевичем — Набоковым:
Да, и в стихах — полная удача. Чтение их увлекательно: сколько изобилия, сколько щедрости. А поэзия? т. е. что-то или нечто непередаваемое? Но что такое поэзия, что такое поэт? Вместо ответа — два уподобления. Во 1-х, не есть ли поэт — что-то вроде колдуна, дающего сладкую отраву (часто с примесью обмана)? И во 2-х, не есть ли еще поэт — последний нищий, просящий милостыню на паперти (и иногда притворяющийся слепым)? Колдовство и нищета (очень всерьез, хотя и не без обмана) — вот, может быть, поэзия. Какое-то безумие. И какое-то не совсем чистое дело. Но этими пороками поэтов Набоков брезгует. Он так самоуверен, победителен. И всегда разумен, не безумен — даже когда передает (и всегда очень удачно) едва уловимое или пишет чисто-лирическое (беспредметное) стихотворение («Был день, как день»). Такой разбор — конечно, субъективен. Говорю с полной откровенностью — так я чувствую…
(Иваск Ю. Рифма (Новые сборники стихов) // Опыты. 1953. № 1. С. 197–198).
Статья Иваска вызвала злость Набокова: «…Иваску нельзя к журналам и подпускать» (Дребезжание моих ржавых русских струн… С. 385). Е. Таубер также начинает с похвал:
«Стихотворения» обнимают большой период творчества В. Набокова: от 1929-го года до 1951-го. Но, несмотря на это, они все объединены единой темой: тема эта — Россия, взятая в характерном для В. Набокова разрезе и сплетенная с темой двойника. И этот-то особый подход к теме делает сборник стихов и острым, и своеобразным. То же можно сказать и о манере писать. <…> Собственно, тема двойника и тема России вместе с темой творчества и являются центральными для Набокова. Писать о музах и о поэтах избито. Но Набоков говорит об этом так, что навсегда запомнишь и «красногубую рифму», и «страницу под стеклом бессмертную, всю в молниях помарок»
и переходит к осуждению:
Любовь его к Росии эгоцентрична. Русский народ с его страданиями и надеждами не интересует Набокова. Не занимает его и вечное во временном облике родины. Он занят только собою.
(Таубер Е. «Стихотворения» В. Набокова // Возрождение. 1955. № 37. С. 139)
Выделяя основной «страшный» мотив — «молчанье любви» (из ст-ния «Поэты») и находя его в ст-ниях «Отвяжись, я тебя умоляю…» и «Слава», она заканчивает:
Во многом можно обвинить Набокова, но только не в том, что французы называют «1а lucidité». Беспомощно относясь к другим, он столь же беспомощен и к самому себе, «прогоревшему мечтателю», по собственному определению. И книгу его закрываешь с тяжелым чувством, со страхом за нашу безблагодатную эпоху, за судьбы мира, за судьбы самого для нас дорогого — поэзии.
(Там же. С. 140–141)
См. также рец.: А. Н. Стихи В. Набокова // Грани. 1952. № 16. С. 179–180. Г. Адамович обозначил рецепцию стихов Набокова в эмигрантской литературной среде 1950-х гг.:
Появление «Стихотворений» В. Набокова <…> прошло почти незамеченным. <…> В Париже книжечка эта ни споров, ни разговоров не вызвала, и было присяжными парижскими ценителями единодушно признано, что хотя стихи и талантливые, однако… И смысл этого «однако» казался каждому настолько ясен, что речь обрывалась на полуслове, сама собой. Смысл был приблизительно тот, что сейчас так писать «не принято», что Набоков оригинальничает, а оригинальничанье набило всем оскомину, что Набоков витиеват, вычурен, многословен, а в поэзии все это ни к чему. <…> доля истины в них, по-моему, есть. Но очень жаль все-таки, что стихи Набокова не вызвали достаточного внимания. Не только потому жаль, что в стихах этих действительно чувствуется большой талант, — тот же самый талант, который виден в прозе Набокова, — но и потому (и даже именно потому), что они резко расходятся с классическим эмигрантским поэтическим каноном.
Адамович также отметил, что Набоков — «единственный в эмиграции поэт, который чему-то научился у Пастернака» (Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк: Изд. имени Чехова, 1955. С. 83). В письме А. Бахраху Адамович добавил: «Это блестящее хамство, но все-таки блестящее, а местами (редко) и самая настоящая поэзия. Терапиано тоже фыркает, а в одной сиринской строчке все-таки больше таланта, чем во всех парижских потугах» (Письма Георгия Адамовича А. В. Бахраху (1952–1953) / Публ. Вадима Крейда и Веры Крейд // Новый журнал. 1999. Кн. 217. С. 52), см. также рец. Адамовича в «Новом русском слове» (1953. 29 марта, 26 апреля).
