IV. ДВИЖЕНЬЕ Я выехал давно, и вечер неродной рдел над равниною нерусской, и стихословили колеса подо мной, и я уснул на лавке узкой. Мне снились дачные вокзалы, смех, весна, и, окруженный тряской бездной, очнулся я, привстал, и ночь была душна, и замедлялся ямб железный. По занавеске свет, как призрак, проходил. Внимая трепету и тренью смолкающих колес, я раму опустил: пахнуло сыростью, сиренью. Была передо мной вся молодость моя: плетень, рябина подле клена, чернеющий навес, и мокрая скамья, и станционная икона. И это длилось миг… Блестя, поплыли прочь скамья, кусты, фонарь смиренный. Вот хлынула опять чудовищная ночь, и мчусь я, крошечный и пленный. Дорога черная, без цели, без конца, толчки глухие, вздох и выдох, и жалоба колес, как повесть беглеца о прежних тюрьмах и обидах. 4 июля 1921; Груневальд На сумрачном вокзале по ночам торжественно и пусто, как в соборе, — но вот, вдали вздохнуло словно море, скользнула дрожь по двум стальным лучам, бегущим вдаль, сходящимся во мраке, — и щелкнули светящиеся знаки, и в черной глубине рубин мигнул, за ним — полоска янтарей, и гул влетел в вокзал, могучий гул чугунный, — из бездны бездн, из сердца ночи лунной, как бы катясь с уступа на уступ. Вздохнул и стал; раскрылись две-три двери. Вагоны удлиненные под дуб окрашены. На матовой фанере, над окнами ряд смугло-золотых французских слов — как вырезанный стих, мою тоску дразнящий тайным зовом… За тенью тень скользит по бирюзовым прозрачным занавескам. Плотно скрыв переходные шаткие площадки, чернеют пыльно кожаные складки над скрепами вагонов. Весь — порыв сосредоточенный, весь — напряженье блаженное, весь — жадность, весь — движенье, — дрожит живой, огромный паровоз, и жарко пар в железных жилах бьется, и в черноту по капле масло льется с чудовищных лоснящихся колес. И через миг колеса раскачнулись и буферов забухали щиты — и пламенисто-плавно потянулись в зияющий колодец темноты вагоны удлиненные… И вскоре забыл вокзал их звон и волшебство, и стало вновь под сводами его торжественно и пусто, как в соборе. 50. «Как часто, как часто я в поезде скором…» Как часто, как часто я в поезде скором сидел и дивился плывущим просторам и льнул ко стеклу холодеющим лбом!.. И мимо широких рокочущих окон свивался и таял за локоном локон летучего дыма; и столб за столбом проскакивал мимо, порыв прерывая взмывающих нитей; и даль полевая блаженно вращалась в бреду голубом. И часто я видел такие закаты, что поезд, казалось, взбегает на скаты крутых огневых облаков и по ним спускается плавно, взвивается снова в багряный огонь из огня золотого, — и с поездом вместе по кручам цветным столбы пролетают в восторге заката, и черные струны взмывают крылато, и ангелом реет сиреневый дым. ГОРНИЙ ПУТЬ{*} …Погиб и кормщик и пловец! Лишь я, таинственный певец, На берег выброшен грозою. Я гимны прежние пою И ризу влажную мою Сушу на солнце под скалою. Болота вязкие бессмыслицы певучей покинь, поэт, покинь и в новый день проснись! Напев начни иной — прозрачный и могучий; словами четкими передавать учись оттенки смутные минутных впечатлений, и пусть останутся намеки, полутени в самих созвучиях, и помни — только в них, чтоб созданный тобой по смыслу ясный стих был по гармонии таинственно-тревожный, туманно-трепетный; но рифмою трехсложной, размером ломаным не злоупотребляй. Отчетливость нужна, и чистота, и сила. Несносен звон пустой, неясность утомила: я слышу новый звук, я вижу новый край… 52. «Живи. Не жалуйся, не числи…» Живи. Не жалуйся, не числи ни лет минувших, ни планет, и стройные сольются мысли в ответ единый: смерти нет. Будь милосерден. Царств не требуй. Всем благодарно дорожи. Молись — безоблачному небу и василькам в волнистой ржи. Не презирая грез бывалых, старайся лучшие создать. У птиц, у трепетных и малых, учись, учись благословлять! |
