Ты его потеряла в траве замирающей, в мягком сумраке пряных волн. Этот вечер был вздохов любви умоляющей и любви отвечающей полн. Отклонившись с улыбкой от ласок непрошеных, от моих непонятных слов, ты метнулась, ты скрылась в тумане нескошенных, голубых и мокрых лугов. Я бежал за тобою сквозь дымку закатную, но догнать я не скоро мог… Ты вздыхала, раздвинув траву ароматную: «Потеряла я башмачок!» Наклонились мы рядом. Твой локон взволнованный чуть коснулся щеки моей; ничего не нашли мы во мгле заколдованной шелестящих, скользких зыбей. И, счастливый, безмолвный, до садика дачного я тебя донес на руках, и твой голос звенел чище неба прозрачного и на сонных таял цветах. Как теперь далеко это счастье душистое! Одинокий, в чуждой стране, вспоминаю я часто минувшее чистое, а недавно приснилось мне, что, бродя по лугам несравненного севера, башмачок отыскал я твой — свежей ночью, в траве, средь туманного клевера, — и в нем плакал эльф голубой… 82. «Сторожевые кипарисы благоуханной веют мглой…» Сторожевые кипарисы благоуханной веют мглой, и озарен Ай-Петри лысый магометанскою луной. И чья-то тень из-за ограды упорно смотрит на меня, и обезумели цикады, в листве невидимо звеня. И непонятных, пряных песен грудь упоительно полна, и полусумрак так чудесен, и так загадочна луна! А там — глаза Шехеразады в мой звездный и звенящий сад из-за белеющей ограды, продолговатые, глядят. 83. «Ты многого, слишком ты многого хочешь…» Ты многого, слишком ты многого хочешь! Тоскливо и жадно любя, напрасно ты грезам победу пророчишь, когда он глядит на тебя. Поверь мне: он женщину любит не боле, чем любят поэты весну… Он молит, он манит, а сердце — на воле и ценит лишь волю одну! И зори, и звезды, и радуги мая — соперницы будут твои, и в ночь упоенья, тебя обминая, он вспомнит о первой любви. Пусть эта любовь мимолетно-случайно коснулась и канула… Пусть! В глазах у него замечтается тайна — тебе непонятная грусть… Тогда ты почувствуешь холод разлуки. Что ж делать! Целуй и молчи; сияй безмятежно, и в райские звуки твои превратит он лучи! Но ты… ты ведь любишь властительно-душно, потребуешь жертв от него; а он лишь вздохнет, отойдет равнодушно — и больше не даст — ничего… 84. «Феина дочь утонула в росинке…»{*}
Феина дочь утонула в росинке, ночью, играя с влюбленным жучком. Поздно спасли… На сквозной паутинке тихо лежит. Голубым лепестком Божьи коровки ей ножки покрыли, пять светляков засияли кругом, ладаном синим ей звезды кадили, плакала мать, заслонившись крылом. А на заре пробудилась поляна: бабочка скорбную весть разнесла… Что — ей до смерти? Бела и румяна, пляшет в луче и совсем весела. Все оживляются… «Верьте, не верьте, — шепчут друзьям два нескромных цветка, — Феина дочь за мгновенье до смерти здесь, при луне, целовала жучка!» Мимо идет муравей деловитый. Мошки не поняли, — думают — бал. Глупый кузнечик, под лютиком скрытый, звонко твердит: «Так и знал, так и знал…» Каждый спешит, кто — беспечно, кто — мрачно. Два паука, всех пугая, бегут. Феина дочь холодна и прозрачна, и на челе чуть горит изумруд. Как хороша! Этот тоненький локон, плечики эти, — кто б мог описать? Чуткий червяк, уж закутанный в кокон, просто не вытерпел, вылез опять. Смотрят, толкаются… Бледная фея плачет, склонившись на венчик цветка. День разгорается, ясно алея… Вдруг спохватилась: «Не видно жучка!» Феина дочь утонула в росинке, и на заре, незаметен и тих, красному блику на мокрой былинке молится маленький, черный жених… 85. «Ты на небе облачко нежное…»{*} Ты на небе облачко нежное, ты пена прозрачная на море, ты тень от мимозы на мраморе, ты эхо души неизбежное… И песня звенит безначальная. Зову ли тебя — откликаешься, ищу ли — молчишь и скрываешься, найду ли? Не знаю, о Дальняя… Ты сон навеваешь таинственный. Взволнован я ночью туманною, живу я мечтой несказанною, дышу я любовью единственной. И счастье мне грезится дальнее, и снится мне встреча блаженная, и песня звенит вдохновенная, свиваясь в кольцо обручальное. 23 декабря 1918; Крым |
