Шумела роща золотая, ей море вторило вдали, и всхлипывали, пролетая, кочующие журавли; и в небе томном исчезали, всё тише, всё нежней звеня. Мне два последних рассказали, что вспоминаешь ты меня… 76. «За полночь потушив огонь мой запоздалый…» За полночь потушив огонь мой запоздалый, в притворном забытьи покоюсь я, бывало, и вот, преодолев ревнивый сумрак туч, подкрадывается неуловимый луч и разгорается и освещает странно картины на стене. Доносится нежданно до слуха моего необъяснимый звук и повторяется отчетливей, и вдруг — всё оживляется! Волшебное — возможно: халат мой с вешалки сползает осторожно и, протянув ко мне пустые рукава, перегибается, и чья-то голова глядит, лукавая, из мусорной корзины, под письменным столом; а по стене картины кружатся, вылетев из неподвижных рам, как попугайчики, и шкаф дубовый сам завистливо кряхтит, с волненьем наблюдая, как по полу бежит одна туфля ночная вдогонку за другой. Но только двинусь я, — глядь — всё рассеялось, и комната моя мгновенно приняла свой вид обыкновенный. В окне дрожит луна невинно и смиренно, халат — на вешалке, повсюду тишина… Ах, знаю я тебя, обманщица луна! 77. «Разгорается высь, тает снег на горе…»{*} Разгорается высь, тает снег на горе. Пробудись, отзовись, говори о заре. Тает снег на горе пред пещерой моей, и вся даль в серебре осторожных лучей. Повторяй мне, душа, что сегодня весна, что земля хороша, что и смерть не страшна; что над первой травой дышит горный цветок, наряженный в живой мягко-белый пушок; что лепечут ручьи и сверкают крутом золотые струи; что во всех и во всем тихий Бог, тайный Бог неизменно живет; что весенний цветок, ветерок, небосвод, нежных тучек кайма, и скала, и поток, и, душа, ты сама — всё одно, и всё — Бог. 24 ноября 1918; Крым 78. «В хрустальный шар заключены мы были…»{*}
В хрустальный шар заключены мы были, и мимо звезд летели мы с тобой, стремительно, безмолвно мы скользили из блеска в блеск блаженно-голубой. И не было ни прошлого, ни цели; нас вечности восторг соединил; по небесам, обнявшись, мы летели, ослеплены улыбками светил. Но чей-то вздох разбил наш шар хрустальный, остановил наш огненный порыв, и поцелуй прервал наш безначальный, и в пленный мир нас бросил, разлучив. И на земле мы многое забыли: лишь изредка воспомнится во сне и трепет наш, и трепет звездной пыли, и чудный гул, дрожавший в вышине. Хоть мы грустим и радуемся розно, твое лицо, средь всех прекрасных лиц, могу узнать по этой пыли звездной, оставшейся на кончиках ресниц… 26 ноября 1918; Крым 79. «Если вьется мой стих и летит и трепещет…»{*} Лишь то, что писано с трудом, читать легко. Жуковский. Если вьется мой стих и летит и трепещет, как в лазури озер облака, если солнечный звук так стремительно плещет, если песня так зыбко-легка, — ты не думай, что не было острых усилий, что напевы мои, как во сне, незаметно возникли и вдаль поспешили, своевольные, чуждые мне. Ты не знаешь, как медлил восход боязливый этих ясных созвучий — лучей… Долго-долго вникал я, бесплотно-пытливый, в откровенья дрожащих ночей. Выбирал я виденья с любовью холодной; я следил и душой и умом, как у бабочки влажной, еще не свободной, расправлялось крыло за крылом. Каждый звук был проверен и взвешен прилежно, каждый звук, как себя, сознаю, — а меж тем назовут и пустой и небрежной быстролетную песню мою… Кружитесь, падайте… Мы — смуглые дриады, — осенним шорохам и рады и не рады: лес обнажается, и фавны видят нас, и негде спрятаться от их янтарных глаз. Шуршите, блеклые… Вчера мы на поляне плясали в розовом предутреннем тумане; подбрасывали мы увядшие листы, и сыпались они так мягко с высоты, — холодным золотом на плечи к нам спадали… Шуршите, блеклые… Вчера нас увидали, и встрепенулись мы и разбежались вмиг; за нами топот был, и чей-то звучный клик то рядом, то вдали — звенел и повторялся… Шуршите, блеклые… Край неба разгорался, и шумно мчались мы, кто плача, кто смеясь, и пестрые листы, за нами вслед кружась, летели, шелестя, по рощам и по скатам, и дальше — по садам, по розам, нами смятым, до моря самого… А мы — опять назад, в леса да на холмы, — куда глаза глядят! |
