8. БЕДА Кажется: солнце горит и ночью, пылает во рту самом. Плывут, мельтешат огневые клочья, сплетаются в душный ком. Светает. Идут по привычке люди, медленно, молча, врозь. Тянет к посевам мечта о чуде. Голод сверлит, как гвоздь. На улице ни деревца, ни травки — голо, как на току, только на крышах мазанок жалких цветет лебеда в соку. Серые, старые, хилые избы прижались, изба к избе. Не горе — так, может, дымки вились бы, но пусто в любой трубе. От старости крыши сползли у многих в улицу их наклон, похожи они на старух убогих в платочках — вперед углом., Иные избы, с годами споря, крыши назад сгребли. Безлобые, ветхие гнезда горя, дети сухой земли. Стоят, беседуют год за годом. О чем? Не скажут они. Глубоким тягостным недородом их сгорбило в эти дни. Уходит, уходит, уходит лето. Люди бредут. Куда? Знают, а всё же идут с рассвета на пепелище труда. Какая весна веселила душу, надеждой дышала грудь. Лето взмахнуло каленой сушью, беде проложило путь. В начале июля — пора налива — жара ветровая жгла. И вдруг упал, расходясь торопливо; туман сухопарый — мгла. Сама земля подавала голос: «Люди, беда грядет!» Пустая завязь. Трухлявый колос… Будет голодный год. * * * Насторожились и ловят вести, пересчитывая закрома, четырехскатные, крытые жестью; закрытые, как сундуки, дома. «Слышь-ка, голодные, словно звери!» Как только запахло бедой в упор, сразу ворота, калитки, двери — на крюк, на задвижку, на запор. «Слышь-ка, ухо востро, покуда есть еще корни, кашка-трава, пусть кормятся сами! Какая там ссуда!.. К весне докажем свои права». — «И нашим убыткам не хватит счета, сушь-то не видит: где голь, где я. Надо вернуть. Запирай ворота! Жди, помалкивай, хлеб жуя!» В доме Денисова тихо и глухо. Вдруг заголосила Авдотья, мать. «Цыц!» — заревел ей в самое ухо. «Да как же, Ефим, пропадут…» — «Молчать!» — «Сын ведь…» — «Кузьма от меня отколот!.. Слышь-ка, не вздумай давать тишком, прибью!.. Пусть скрутит гордыню голод в ногах попросит, придет с мешком…» Слушают: голод пошел — завыли. Ждут и молятся взаперти Денисов, Панечкин и Ковылин, Баженовы… Думай: к кому идти. По полю бродят… Нечего взять, ощупаны плетки и колосочки. Пустая осень. Ноги скользят, всюду ямы, канавы, кочки. «Пойдем, Наташа!» — «Кузя, пора!» Пока еще вьюга не смыла злая, идут, как и все, за село с утра, кашку-траву про запас срезая. Руки не слушаются порой, слезы голову клонят ниже, страх разрастается, прет горой. «Кузя!» — «Ты что?» — «Подойди поближе». — «Идем, Наташа. Идем, идем! Не бойся, переживем, Наташа…» Она кивнет — и опять вдвоем горько вздохнут: «Вот и свадьба наша!» К Тулупному шли, к полосе прибрежной, собирали корни куги. Ходить всё труднее, в глазах круги. А степь закатилась дерюгой снежной. Пока земля была на виду и солнце размытое шло с разбега, еще не верилось так в беду, как в это утро первого снега. «Бежать! Бежать!..» — голосит село. К пристани бросились — поздно было: мостки осенней волной смело, спуск водороинами подмыло. Свистнул на стрежне ночной порой, вниз убегая от волжской бури, большой пароход «Александр Второй» общества «Кавказ и Меркурий». И кончено. Мерзлую землю скребя, гори, замерзай, умирай без силы! Не слышит, не знает никто тебя, заволжский замученный край России! |
