«Паства моя, — сетует далее Феодор, — блудодействует не только под деревом, как написано [в Библии], но уже и на камнях и на водах[888]. И поклоняются они не истуканам, а неким демонам на высоких местах (προσκυνοϋσι μέν ου γλυπτοις, δαιμονίοις δε τισιν έν τοίς υψηλοίς)» (Alanicos, col. 409 В—С). Вряд ли в этом пассаже можно усмотреть свидетельство о реальных языческих реликтах у алан — автор вновь играет библейскими аллюзиями: сначала он намекает на ту главу Книги Иеремии, где Бог обращается к Израилю и Иудее, как к прелюбодейницам, изменившим супружескому долгу: «Видел ли ты, что делала отступница, дочь Израиля? Она ходила на всякую высокую гору и под всякое ветвистое дерево, и там блудодействовала… И явным блудодейством она осквернила землю, и прелюбодействовала с камнем и деревом» (Иер. 3.6; 9). Затем встык следует аллюзия на Псалом 96, стих 7: «Да постыдятся все, служащие истуканам (προσκυνούντες τοίς γλυπτοις), хвалящиеся идолами». Но намечена, как кажется, и еще одна аллюзия — на Четвертую Книгу Царств: «И совершал жертвы и курения на высотах и на холмах и под всяким тенистым деревом (έν τοίς υψηλοίς καί έπί τών βουνών καί υποκάτω παντός ξύλου άλσόδους)» (4 Цар. 16.4). Лишь очень редко среди сплошного частокола библейских цитат и аллюзий можно встретить у феодора восклицание, идущее от души: «Одно только название, что аланы — христиане (Χριστιανοί δέ μόνον όνόματι Αλανοί)» (Alanicos, col. 409 С) или: «Моих прихожан отличает склонность к убийству» (Alanicos, col. 412 В).

Обычно же об истинных заботах епископа Аланского можно догадаться, лишь расшифровав сложные ребусы. Например, он пишет: «Есть и у меня некое маленькое воинство, которое Бог выводит от умственного Фараона. И я его вывожу — хоть и не как Моисей, но все‑таки. Однако совершают набеги египетские военачальники: душа, в гневе стремящаяся к убийству, страсть к земному, которая побуждает оскверняться с иноплеменниками, склонность извращенного [ума], по большей части не противостоящего никаким нелепым верованиям (καί τό του λοξού περίτρεπτον περί τινας άτοπους δόξας ούκ αντιτεινον ώς δια πολλά). И где столп облачный, который дал [водам] расступиться? Да и как бы расступилось море языцев?» (Alanicos, col. 409 С—D). Понятно, что этим пассажем Феодор намекает на широко распространенную в Византии метафору, уподобляющую христиан Израилю. В приведенном тексте есть цитаты из Книги Исход (13.21—22; 14.7; 15.8) — но есть и отблески реальности: Феодора волнуют кровожадность алан, их браки с окружающими (видимо, языческими) племенами и склонность к ересям. Или другая сложная головоломка: «Разве я не Авдий? Ведь тот, служа Ахаву, не преклонил колен перед Ваалом» (Alanicos, col. 409 D—412 А). Из этих слов можно кое‑что понять о взаимоотношениях Феодора с местным властителем. Дело в том, что автор отсылает нас к Третьей Книге Царств (гл. 16—18): царь Израильский Ахав под влиянием своей жены Иезавели уклонился из единобожия в язычество и даже воздвиг жертвенник Ваалу, за что Бог наказывал царство засухой. Пророк Илия обличал нечестие царя, но вынужден был скрываться. Авдий, начальствовавший над царским дворцом, хоть и пользовался доверием Ахава, тем не менее старался вести себя богогоязненно. Когда Илия, встретив Авдия, велел ему быть посредником между собой и Ахавом, Авдий просил Не ставить его в столь тяжелое положение, ссылаясь как раз на свою тайную добродетельность (18.7—15). Видимо, под Ахавом подразумевается правитель Алании, уклоняющийся из Христианства в язычество. Весьма примечательно, что самого себя Феодор уподобляет не независимому Илии, а изворачивающемуся и идущему на компромиссы с властью Авдию.

Феодор не раз пожалел, что принял Аланию: «Ради чего дерзнул я на ту клятву [епископскую]? В удел мне досталось «небо медное, земля железная»(Втор. 28.23), мой надел «не засеян и не вспахан»» (Alanicos, col. 412 А). Автор предлагает читателю замысловатый гибрид из Ветхого Завета и Гомера: «медным небом и железной землей» грозит Бог иудеям в случае неповиновения Его заповедям, а «незасеянная и невспаханная земля» упомянуты в «Одиссее» при описании необитаемого острова, на который приплыл Одиссей, — видимо, таким же странником видит Феодор и себя. Один из ребусов обличает в Феодоре обидчивость: «Итак, я со всем тщанием храню свидетельства: например, над кем‑то издеваются из‑за лысины, если он обнажает голову… дабы священнослужить… И кто [тот] Елисей, чтобы кара последовала немедленно?» (Alanicos, col. 412 В—С). Здесь намек на Четвертую Книгу Царств: «Когда [Елисей] шел дорогою, малые дети вышли из города, и насмехались над ним, и говорили ему: иди, плешивый! иди, плешивый! Он оглянулся и увидел их, и проклял их именем Господним. И вышли две медведицы из леса, и растерзали из них сорок два ребенка» (4 Цар. 2.23—24). Можно заключить, что Феодор сам был лыс и подвергался за это насмешкам паствы. Видимо, он мстительно копил свои обиды и не раз молился о такой же каре для алан, какую претерпели дети в Библии.

И все‑таки, несмотря ни на что, Феодор ощущает себя миссионером. Характерный пример: обращаясь к патриарху Герману, он неточно цитирует псалом: «Возведи, отче, глаза к Богу. Простри руки туда, откуда ты просил для нас благодати. Проси ныне, чтобы свершил я путь [свой], чтобы соблюл веру, чтобы «научил беззаконных путям Господним, чтобы обратил нечестивых (ασεβείς έπιστρέψαι)»». Между тем, в 50 Псалме сказано: «Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся (ασεβείς επί σε έπιστρέψουσιν)», т. е. понятие «обращения» переосмыслено Феодором из действия самих «нечестивых» в действие миссионера!

Разобранный нами страннейший документ, в котором реальные чувства спрятаны под десятками слоев риторики, а о сути дела можно лишь догадываться по бледным отсветам в броне библейских цитат, — это, несмотря ни на что, есть миссионерский отчет. Таков был миссионер, долженствовавшей вернуть алан обратно к забытому ими христианству. Можно конечно, допустить, что в такой манере Феодор изъяснялся лишь с патриархом, а с варварами общался на доступном им уровне, но верится в это с трудом. Как было показано выше, в сознании алан христианский пласт тонким слоем лежал на поверхности гигантского массива языческих верований. Для их искоренения нужна была огромная работа, с которой не могли справиться наезжавшие из Византии эмиссары. Следствием этого стала ситуация, описанная в том же XIII столетии западным путешественником Юлианом: «Те, кто там считается христианами, соблюдают [обычай] не пить и не есть из сосуда, в котором случайно издохла мышь или ела собака, прежде чем их священник не благословит сосуд, а кто поступает иначе, отчуждается от христианства… У них человекоубийство не считается ни за что»[889].

Выше уже шла речь о том, что крестившиеся варвары не переставали оставаться в глазах греков все теми же варварами. Такое отношение сохранялось и в поздней Империи. Когда в 1265 г. император Михаил Палеолог решил низложить патриарха Арсения, в качестве вины иерарха было названо совместное моление в церкви с иконийским султаном во время его визита в Константинополь и предоставление варварам для мытья купелей с изображениями креста. Хотя защитники патриарха указывали на то, что султан был христианином, это ничего не меняло в приговоре[890]. Особенно вопиющим выглядит отношение византийцев к болгарам, которые являлись православными уже много веков (ср. выше, с. 226 сл.). К примеру, рассказ об основании обители Парория в Болгарии в Житии Григория Синаита (XIV в.) выглядит так, будто дело происходит в совершенно дикой стране: «Он укротил (εξημέρωσε) ту пустынную и ненаселенную землю и создал священейший монашеский град… Тамошних диких и звероподоб' ных (άπηγριωμένους καί θηριώδεις) жителей, погрязших в постоянном грабеже, кражах и человекоубийстве, он одним своим видом и вразумлением приводил ко кротости (εις τό ήμερώτερον μετεσκεύασε)… Те, кто прежде был по своему нраву волками и скорыми на зло неукротимыми рысями, благодаря его… поучениям просветлились разумом и крестившись (φωτισθέντες) честно служили Богу»[891].