Еще любопытнее другое сообщение Никоновской летописи: «Того же лета (6498, т. е. 990 г.) посла Володимеръ философа, нарицаемаго Марка Македонянина в Болгары… «Ты лее иди к нимъ и проповежь имъ слово Божие яко да веруютъ въ Господа… и да крестятся божесгвеннымъ Его крещениемъ и съ нами единоверии, и единосъветни будут, и небесных благ получать. Аще ли же не восхотятъ просветитися Божием крещением, да не брань сотворять о семъ… азъ же не сотворихъ имъ брани»… Философъ же иде въ Болгары, и много глаголавъ имъ слово Божие, они же безумиемъ своимъ обьюродеша, он же възвратися къ Володимеру въ Киевъ, и много чесгвованъ бысть отъ него и отъ всехъ похваленъ. Того же лета приидоше из Болгаръ къ Володимеру в Киевъ четыре князи и просветишася божесгвеннымъ крещениемъ; Володимер же чествова ихъ и много удовольствова»[717]. Хотя ни в каких современных источниках не упоминается ни Марк Македонянин, ни миссия к волжским болгарам, этот рассказ в целом представляется весьма праводподобным, тем более что результаты миссии Марка показаны без малейшего преувеличения. Сама возможность того, что, едва крестившись, Владимир принимается за распространение веры среди других народов, подтверждается многими другими случаями, когда новокрещенные варвары фазу приступали к собственной миссии (см. с. 58). Быть может, загадочного Марка Македонянина следует признать византийским миссионером, достигшими со своей проповедью наиболее отдаленных от Империи областей»[718].

Но все это, повторим, сомнительная информация из позднего источника. Первое же имя киевского митрополита, которое известно нам достоверно, — это Феопемпт. Он был впервые упомянут под 1037 г. и фигурирует в нескольких современных источниках[719].

Одиннадцатый век, в отличие от других столетий, оставил нам довольно много парадных императорских портретов. Одно из этих изображений представляет особый интерес для нашей темы (рис. 2). На рельефе из слоновой кости изображена Пятидесятница: апостолы, как это обычно и бывает на иконах такого типа, сидят за подковообразным столом — но интересная особенность данного экземпляра в том, что в середине этой «подковы», изображенной в виде арки, стоит василевс в церемониальном облачении, с лоросом, и беседует с несколькими людьми, одетыми в экзотические платья и в тюрбанах. Очевидно, это варвары. Все они оживленно жестикулируют. Этот рельеф передает идею императора как главного миссионера — его «равноапосгольносгь» выражается в том, что на него, как и на апостолов, снизошел дар «говорения на языках», но не в эсхатологическом, а в самом буквальном смысле, т. е. в виде способности убеждать иноземных язычников в преимуществах христианства[720].

Это укоренение миссионерских символов, конечно, никоим образом не меняло имперской риторики «варварства». пример, болгары, давно крещенные в византийское православие, по–прежнему воспринимались, во–первых, как недочеловеки[721], а во–вторых, что еще гораздо интереснее, как не вполне крещенные. В панегирике Иоанну Мавроподу знаменитый ритор и историк Михаил Пселл воздает хвалу его дяде: «Ему была вверена апостольская доля (άποστολικήν κληροδοσίαν πιστεύεται)[722] и он с блестящими упованиями был послан из главного города [Константинополя] к тем скифам, что прежде именовались кочевниками, а позже назывались болгарами. И он не обманул надежд тех, кто его послал, до такой степени, что даже превзошел их, совершенно преобразив (καθαρώς μεταπλάσας) весь народ для Бога, ничуть не хуже [Фомы] Дидима, [крестившего] всю Индию»[723]. Речь тут идет о Льве Пафлагонском, πρώτος εκ Ρωμαίων, т. е. первом греческом архиепископе Болгарии, занявшем престол в 1037 г.[724] Разумеется, Пселл не мог не знать, что Болгария была крещеной к моменту приезда туда Льва целых полтора века. После этого мы уже не удивимся, не найдя у Пселла в его рассказе о руссах ни малейшего намека на то, что это христианский народ[725]. Но, как станет ясно из дальнейшего, не все византийские интеллектуалы относились к обращению варваров столь презрительно.

К XI в. у Византии не осталось иных соседей–язычников, кроме кочевых народов Малой Азии и Причерноморских степей. Это отражается и на характере греческой миссии. Она начинает обращаться преимущественно к номадам и одерживать легкие победы, которые сменяются столь же скорыми поражениями. Так, печенежский вождь Тирах, будучи разгромлен византийцами в начале зимы 1048 г., «вместе с приближенными ста сорока людьми был приведен к императору. Тог принял его ласково и, крестив и возвеличив величайшими почестями, содержал его в роскоши»[726]. Основная миссионерская работа начиналась, когда византийские священнослужители выезжали по просьбе варварских правителей прямо на место. Летом того ясе 1048 г. вождь другого печенежского племени «Кеген, прибыв в столицу, вступил в переговоры и был приветливо и гостеприимно принят императором. Пообещав и сам принять святое крещение, и убедить сделать то же самое своих спутников, он был возведен в достоинство патрикия, а также получил три крепости из числа возведенных на Истре и много стадиев земли. В дальнейшем его числили (άνεγράφη) среди друзей и союзников ромеев. Более того (τό πλέον δ’), он, как и обещал, принял святое крещение, как сам, так и те, кто был с ним, — был послан некий благочестивый монах Евфимий, который устроил Божественную купель возле Истра и всех оделил святым крещением»[727].

Из высказываний Михаила Пселла можно заключить, что столь же скептически, как и к христианству оседлых варваров, он относился к перспективам обращения кочевников — но вот его собственный друг и корреспондент Иоанн Мавропод, напротив, выступил чрезвычайным энтузиастом крещения номадов. В 1048 г., на день св. Димитрия, он произнес в присутствии императора панегирик, который заслуживает того, чтобы подробно его процитировать:

«…Пусть вопиют восток и запад, север и юг. Всем концам света стало известно величие Бога, и все народы возвещают (τα εθνη πάντα κηρύττει) необоримую и непобедимую мощь Сильного. [При этом] одни из народов уже склоняют головы под ярмо благочестивого и человеколюбивейшего царства (βασιλείας), другие — на подходе (προσερχόμενα), третьи — ожидаются (προσδοκώμενα)… Варвары [печенеги] много раз предпринимали частые грабительские набеги на Западе [Империи], но кончилось это ничем иным, как заключением договора о Подчинении и обещанием службы (ύπόπτωσις ενσπονδος και δου^ει<ς ομολογία). [Это случилось] после того, как они узнали более сильного (τον κρείττονα) и твердо поверили в то, что противостоящий его власти и царству сражается против самого Бога. Поэтому отсюда заспешили «ноги благовествующих«[Ис 52. 7][728]. (…) Дивлюсь я, что это за такие странные люди, огку. да они, что за диковинный язык, на котором они изъясняются (άλλογενεΐς καί ξενόφωνοι)? И кто столь невероятным образом укротил дикий облик, зверские души и причудливого вида повадки (άλλόκοτον δψιν και ψυχάς θηριώδεις και σχημάτων ατοπον θέαν)? И кто, полностью все переделав, придал им большее человекообразие (άνθρωπινώτερον)? Кто привел к Богу народ, который Его не знал? Кто ввел внутрь церкви и города [бывших] врагов Бога и императора? Разрешите мне сказать в этой речи несколько слов и о самих [варварах]: они были племенем, лишенным веры (άπιστον), племенем, как вы все знаете, нечестивым и беззаконным, скифами по роду, кочевниками по средствам существования (νομάδες τον βίον), дикими по нраву, гнусными и нечистыми по условиям жизни (ζωήν και δίαιταν). Кто‑нибудь мог бы сказать, что они ничего иного и не достойны— они не знали ни словесности, ни законов, ни религии, не были организованы ни в какой вид государственности, не были связаны никакими узами единомыслия. (…) В нынешние времена они множество раз пытались вредить нашей [державе], пересекая Исгр, по другую сторону которого они обитают. Не[729] знали ведь эти люди — а скорее звери, а не люди! — нынешнего положения там, [не знали], что держава [наша] уже не человеческая, но [полученная] от Бога, божественная и пребывающая в таком положении, что попросту не может претерпеть зло. Прозорливость императора быстро прерывала и останавливала их набеги, которые оканчивались либо ничем, либо очень малым ущербом, поскольку она имела небесное соратничество»[730]. Дальше оратор описывает последний набег «скифов» через замерзший Дунай, приготовления императора к столкновению с ними, ужас ромеев при виде размеров вражеского войска и их упование на Божью помощь.