Империя Карла Великого усвоила весьма жесткий подход к христианизации варваров — активная проповедь централизованной церкви должна была подкрепляться военными акциями[564]. Перенял Карл и существовавшую в Византии практику «усыновления» князей–неофитов. Точно так же, как в Византии, на Западе мотивом для крещения варваров объявляется «смягчение их дикости».

Неизвестно, как стала бы развиваться западная христианизация, если бы не существовало такого надгосударственного института, как папский престол. Местные правители варварских государств очень быстро понимали, что церковь, подчиняющаяся чужеземному королю, проводит чужую политику — и стали обращаться непосредственно в Рим[565]. Конкуренция разных миссионерских институтов создавала на Западе принципиально иную ситуацию, нежели в Византии, где варварам предлагался один–единсгвенный путь, в конце которого зловеще просматривалась угроза политического подчинения. Так, посланцы Рима в Болгарии часто выигрывали у греков не только благодаря тактической гибкости, но и потому, что за спиной византийцев слишком угадывался политический интерес Константинополя. Однако и миссионеры Восточнофранкской империи имели (как мы видели на примере Великой Моравии, см. с. 159) в глазах варваров преимущество перед византийскими, у которых как раз никакого политического интереса не было. Так что надо искать более глубокую причину конечного исторического выигрыша западных миссионеров у восточных в Центральной Европе. Видимо, причина эта крылась в том, что на Западе пропасть между субъектом и объектом миссии не была столь непроходимой: хотя франки и переняли у греков понятие «варвар», оно не являлось конститутивным в их системе мировосприятия. Греки же слишком активно навязывали своей пастве представление о некоем высшем стандарте христианства, каковым могла быть только Византия. Невозможность организовать Византию за пределами ее самой и привела к поражению восточного христианства в Центральной Европе.

О том, как христианство пришло в северо–восточное Причерноморье, уже говорилось выше (см. с. 84 ел.). Первая церковная организация возникла там на основе греческого языка, который имел довольно широкое распространение в Абхазии. От VII‑VIII вв. сохранилось некоторое количество греческих надписей, а, например, в Пицунде найдены буллы «Константина Авасга» и «Епископа Феодора»[566].

Видимо, в 40–х гг. VIII в., в результате упадка Византии, абхазская церковь начала сближаться с грузинской. К этому же времени относятся и контакты абхазов с Антиохийским престолом: патриарх XVII в. Макарий писал, что при его далеком предшественнике Феофилакте (744—750 гг.) «Давид» царь абхазский, послал в Антиохию для рукоположения во епископы много лиц… Они сообщили, что их страна сильно страдает от неимения такого лица, который бы рукополагал для нее епископов»[567]. Но когда именно абхазская церковь обособилась от византийской, точно сказать нельзя[568]. Грузинский язык окончательно заменяет греческий в качестве литургического языка Абхазии в X в. Если храм Симона Кананита (IX‑IX вв.) еще несет на себе следы византийского архитектурного влияния, то позднее побеждает уже грузинское[569].

Несмотря на все вышеизложенное, греческий язык продолжал использоваться в Абхазии. К IX‑X вв. относятся греческие надписи в Симоно–Кананитском храме Нового Афона. В Анакопии найдена грекоязычная эпитафия от марта 929 г., выполненная «пресвитером Евстафием» в память о каком‑то клирике, чье имя не читается на уцелевшем фрагменте[570]. В храме Св. Феодора Тирона (XII в.) в Новом Афоне сохранилась надпись «архиепископа Михаила»[571]. В отличие от Северного Кавказа, о чьей эпиграфике мы будем говорить ниже (см. с. 256 ел.), греческий язык абхазских надписей очень правильный, что свидетельствует о живых связях с Византией. Некоторые надписи (Константина Мономаха от 1046 г.[572], фресковая из храма в Мокве от первой четверти XII в.[573]) явно созданы греками. Все это доказывает, что во время миссионерских предприятий на Северном Кавказе, развернувшихся с X в., Византия имела прочную базу в Абхазии.

На Северном Кавказе, который в политическом смысле никогда не подчинялся Империи, византийское влияние ощущалось постоянно. Исподволь проникало туда и христианство[574]. Так, в Эшкаконском могильнике найден бронзовый перстень с вырезанным на щитке изображением Богоматери и младенца[575]. К VIII в. относится каменный крест с греческой надписью, найденный в окрестностях Кисловодска[576]. Бытует гипотеза, будто Византия развивала связи с Аланией в рамках глубоко продуманной стратегии[577]. В действительности же пер. воначальные контакты имели стихийный характер. Лишь на рубеже IX‑X вв. Константинополь предпринял идеологическое наступление на Северном Кавказе для того, чтобы найти союзников против враждебной Болгарии[578], а также Хазарии[579].

Активная христианизация Алании, варварского государства, простиравшегося от Кубани до Терека, началась при патриархе Николае Мистике (901—907, 912—925 гг.). До нас дошел бесценный источник сведений об этой миссии — письма самого патриарха. Хотя инициатива обращения Северного Кавказа принадлежала не Константинополю, а Абхазскому княжеству (уже хорошо известная нам практика: варвары крестят варваров), тем не менее и сам Николай предпринял несколько смелых шагов: как мы увидим из его писем, он, вопервых, отправлял в Аланию миссионеров из своего ближайшего окружения (тогда как Константин и Мефодий, к примеру, не имели церковного чина), во–вторых, не выпускал их из зоны внимания и следил за их деятельностью (опять же, по контрасту с равнодушием, проявленным Константинополем в отношении солунеких братьев) и, наконец, Николай начал тот процесс, который вскоре привел к включению этой епархии в структуру вселенского патриархата. Учитывая византийский традиционализм, это была революционная новация: ведь до тех пор диоцезы основывались, пусть даже на иностранной территории (например, Болгария), но в пределах исторических границ Римской империи. Земли же к северу от Кавказского хребта являлись совершенно новым миссионерским полем, и включение их, а затем и гигантской Руси в патриарший домен открывало в его истории новую страницу.

Итак, обратимся к миссионерским письмам патриарха Николая.

В письме № 51, датируемом 914—916 гг.[580] и обращенном к эксусиасгу Авасгии (т. е. князю Абхазии) Константину III, Николай хвалит его в таких словах: «Доказательством боголюбия является то боговдохновенное рвение, которое ты выказывал и выказываешь в деле спасения народа алан и познания им правды. Мы слышали от разных людей, знающих твои подвиги, что ты с Божьей помощью проявил большое попечение в деле крещения аланского князя (φωτισμόν του της Αλανίας αρχοντος), а также в отношении тех, которые вместе с ним удостоились святого крещения… Ты предоставил все гостеприимство, какое возможно, нашему чаду, боголюбивейшему архиепископу… Если у тебя будет возможность оказать и еще какое‑либо утешение боголюбивейшему архиепископу, будь уверен, что и это причислится к твоим предыдущим благодеяниям и ты получишь от многощедрого Бога многократное воздаяние»[581]. Другому абхазскому князю, Георгию II[582] адресовано письмо № 46, датируемое 916—917 г.: «Что же касается архиепископа Алании, дитя мое, то здесь я не знаю что и написать. Как человек умный и рассудительный, ты, безусловно, и сам, даже без нашего письма, придешь ему на помощь и поможешь в трудах, зная о его деятельности, будь то в области спасения людей, будь то в прославлении великого имени Божия. Если же он нуждается в чем‑нибудь из необходимого и несущего облегчение в его жизни, [проходящей] среди столь [дикого] народа и в столь чуждой земле (έν εθνει τοιούτω καί γη ξένη), то ты все это с радостью ему доставишь, а Бог даст тебе [на это] сил»[583].