Говоря о кирилло–мефодиевском посольстве вообще, надо признать, что оно занимает совершенно уникальное место в византийской истории. Видимо, следует отвергнуть широко распространенное мнение, разделявшееся, среди прочих, великим Г. Острогорским, будто «Моравская миссия — впечатляющее и очевидное проявление византийской религиозной и культурной экспансии»[494]. Как ни странно это звучит, поездка солунских братьев была, с византийской точки зрения, скорее частным эпизодом, нежели интегральной частью глобального миссионерского проекта[495]. В сущности, Константин и Мефодий, пока жили в Византии, не были даже церковными иерархами, а когда стали ими, то служили не по греческому, а по римскому обряду. Наконец, невозможно считать полной случайностью тот факт, что ни один современный греческий источник не упоминает о солунских братьях ни единым словом! Опять мы сталкиваемся с пресловутым «молчанием века».

Предоставленные собственной участи, лишенные имперской поддержки, православные учителя оказались еще и в состоянии острого конфликта с немецким духовенством, т. е. «франками», которые получали поддержку от соседней Восточнофранкской империи. О том, как работал в Моравии Мефодий и его ученики, можно судить по Житиям КонстантинаКирилла и Юуимента Охридского, а также по составленному при участии греков юридическому памятнику — «Закону судному людем». Из этих источников видно, что греки, несмотря на то, что находились в Моравии без особой политической поддержки, с первого шага предъявляли к варварам такие же требования, как и к подданным императора (впрочем, это не покажется странным после всего, что мы знаем о «Законах химьяритов», см. выше, с. 91). В первую очередь это относилось к брачным правилам: запрещалось иметь более одной жены, запрещалось жениться на сколь угодно дальних родственниках, на кумовьях и т. д. Носитель византийской церковной доктрины, автор Пространного Жития Константина, обвиняет «франков» в том, что они мораванам «не браняхоу… женитв бещисленых творити». А в грекоязычном Пространном Житии Климента «франки» обвиняются в том, что они потакают князю Святополку в его «омерзительных совокуплениях»[496]. Византийские миссионеры проявили достойную восхищения принципиальность: они не делали разницы ни между знатью и простыми людьми, ни между неофитами и византийцами. «Закон судный людем» устанавливал за нарушение брачных норм те же наказания, какие существовали в давно христианизованном византийском обществе. Все это не могло не отпугивать славянскую знать от греческих клириков[497] и стало одной из причин конечной неудачи всего кирилломефодиевского проекта. После смерти Мефодия одни его ученики были изгнаны из Моравии, а другие проданы в рабство.

Со своей стороны, Империя после отправки братьев в Великую Моравию не выказывала никакого интереса к судьбе всего предприятия. Константинополь не претендовал на включение этой страны в свою церковную юрисдикцию, не конфликтовал с Римом по поводу латинского обряда, введенного в Моравии, не защищал своих посланцев, когда они стали подвергаться гонениям со стороны «франков». Такое равнодушие особенно поражает, если сравнить его с той страстной заинтересованностью, какую проявил Константинополь в ходе конфликта с Римом из‑за крещения Болгарии (см. ниже). Кстати, единственный случай, при котором Византия вспомнила о кирилло–мефодиевском проекте, также связан с Болгарией: когда проданные в рабство ученики Мефодия были выставлены на продажу на невольничьем рынке в Венеции, представитель императора Василия I выкупил их, а затем, согласно славянскому Житию Наума, «отвел в Константинополь и сказал о них царю Василию, и [тот] возвратил им обратно их чцны: сан пресвитеров и диаконов, которые были у них прежде… Некоторые из них отправились в Болгарскую землю»[498] (ср. ниже, с. 168). Как мы видим, Константинополь умел действовать весьма оперативно — просто Моравия совершенно его не интересовала; то, что пишет об этой стране Константин Багрянородный в X в., свидетельствует: Империя не рассматривала эту страну как сферу своего религиозного или политического влияния[499].

На территории, которую в начале VII в. заселили славяне, а к концу того же столетия завоевали булгары, имперская церковная организация рухнула, но осталось значительное число местных христиан. Влияние греческого субстрата на пришельцев, в том числе и влияние религиозное, прослеживается с начала IX в.[500]. Впоследствии христианская лексика болгарского языка оказалась целиком греческой[501], как и аромунского[502]. Три века спустя греческий архиепископ Болгарии Феофилакт, описывая первоначальную христианизацию болгар, делал упор именно на «низовых» контактах: «Болгары, преданные скифскому неразумию, не слышали имени Христова… А находившиеся под их властью христиане, державшиеся отеческой веры, при всяком общении с ними (έν ταΐς έκάστοτε πρός αυτούς όμιλίαις) излагали учение Христа и, наскодь. ко возможно, приоткрывали им свет Евангелия»[503].

Помимо местных христиан, инициаторами миссии становились, как обычно, пленные. Вот как описано рабство в Бод. гарии святого Власия Аморийского: «Недавно (προσφάτως) засияла для них проповедь (ηυγει… κήρυγμα) и свет благочестия со всех сторон повел к истине, в особенности тех, кто более горячо любил Христа. Из‑за этого особое радушие окружало его и он стал известен прочим князьям скифов. А они, изумляясь любви этого юноши к Богу, все более и более утверждались в вере»[504]. Согласно Феофилакту, болгарский принц Энравота, находясь под впечатлением от религиозной стойкости греческого пленника Кинимона, «полюбил этого мужа и, часто с ним беседуя, расспрашивал о христианской вере», а потом крестился сам и даже принял мученичество[505].

Итак, роль греков в христианизации этого района Балкан огромна — однако совершенно нет данных о целенаправленной миссионерской активности византийцев среди болгар. Например, святой Иоанникий был в 825 г. послан в Болгарию — но лишь для переговоров об освобождении византийских пленных[506].

Крещение Болгарии произошло в середине IX в. в несколько этапов, в сложном противостоянии с Римской церковью. Продолжатель Феофана подробно описывает различные фазы этого процесса. Вот его рассказ о крещении князя Бориса в 864 г.: «Написала [императрица] Феодора архонту Болгарии Борису и настоятельно попросила его разыскать… некоего монаха по имени Феодор, по прозвищу Куфара (он незадолго до того попал в плен) и… за любой выкуп отослать его к ней. Тогда и Борис воспользовался поводом и попросил через послов за свою сестру, плененную раньше ромеями и жившую тогда в царском дворце. Та же, счастливо обращенная в веру, обученная за время плена грамоте, да и вообще весьма уважавшая христианский чин, богопочитание и наше учение, как вернулась, не переставая стала молить брата, взывать к нему и бросать в Бориса семена веры. Борис же (а был он уже немного наставлен упомянутым Куфарой и знаком с таинствами) отправил монаха и в награду получил сестру. Впрочем, он остался, каким был, коснел в безверии и чтил свое суеверие. Однако бич божий (это был голод, когда перевоспитываются и отлучаются от зла люди грубые и земной природы) постиг и изнурял его землю. И велел он призвать на защиту от беды Бога, того самого, коего постоянно чтили и восславляли его сестра и Феодор. Избавившись же от бед, обратился к богопочитанию, сподобился в купели второго рождения и переименован был в Михаила, по имени царя — и все от руки посланного ему из царицы городов архиерея»[507].