Но епископ Херсонский выразил Феодору протест. «Речь тут же зашла о границах [епархии и о том, что его] епископство — местное (έγχώριος), а мое — проезжее и нарушающее границы (παροδευτόν καί παρόριον). Все это характерно для нынешних епископов и маскирует мелкость души и зависть… А ведь мы приступили к учению не всенародно, и на рукоположение не покушались (ού γάρ δημοσία του διδάσκειν προέστημεν, ου χειροτονίαν ήρπάσαμεν), чтобы он мог думать, будто против него злоумышляют. Упомянутым некоторым аланам мы давали ответы частным образом (έπί γωνίας άπεκρινάμεθα). Пусть нам будет предоставлено право прилюдно возвещать слово веры. Мы бы не стали вставать на пути у такого проповедника, мы бы дали возможность увидеть в этом умершего и воскресшего Бога–Слово». Но тем не менее Феодор был приведен на суд где между ним и херсонским епископом состоялся следующий обмен репликами: «Откуда ты такой взялся? — Как будто я другой веры или исповедания, как будто я не из той же самой церкви и не подчиняюсь тому же архипастырю! — К черту (άλλ ές κόρακας Ερρε) нечестивых и безбожных алан, которые еще хуже скифов (т. е., в данном случае, видимо, татар. — С. И.). — Да что же нам правильно было бы делать, если не нести апостольство?» (Alanicos, col. 396 В—С). Логика этого разговора, наверное, в том, что епископ Херсона считает алан слишком ничтожным поводом для ссоры между византийскими епископами, но автор с этим не согласен.

После отбытия из Херсона Феодор и его отец приплыли в Боспор, где последний предполагал сойти, — однако город не впустил их, «тогда отец остался у немногочисленных алан, снося все: бедность, упреки, издевательства — не все ведь выносят слово духовное. А мы двигались целых 60 дней через Скифию, бедняки, не имевшие в достатке ничего из необходимого. Единственным утешением было то, что [двигались мы] не слишком вдалеке от первой апостольской дороги… Увидали мы свою паству, это дело любимое и предпочтительное всему прочему». То, что находит Феодор по прибытии на место, вызывает у него глубокое отчаяние, так что он начинает подозревать скорый конец света и неизбежное явление Антихриста: «Увы! С нас начались беды. Пещь последнего несчастья скоро зажжется, и первым делом — у нас, подпитываемая мелким хворостом. Ведь не сразу огонь запалит бревна, поскольку Сатана обманывает веру более простодушных (τών άφελεστέρων τήν πίστιν). Увы! «Мы сделались такими, над которыми Ты как бы никогда не владычествовал“— гласит Писание [Ис. 63.19]. Увы, на апостольском фундаменте было построено [здание] из соломы и тростника, и стало оно добычей пламени» (Alanicos, col. 400 А—В).

Апостольским Феодор именует фундамент аланской церкви потому, что в его время по–прежнему имели популярность предания о «хождениях» в тех местах апостола Андрея. О том, что его культ поддерживался церковью Западного Предкавказья, свидетельствует и найденная на берегах Кубани греческая надпись с упоминанием этого апостола[881].

Дальше Феодор переходит к непосредственной причине своего прибытия — но выражается по–прежнему столь туманно, что понять, в чем состоит суть дела, практически невозможно. «Из некоего безымянного и по зимнему времени болотистого места воздвигся некий дух неверия и возмутил это море язычников (τήν των έθνών ταύτην διετάραξε θάλασσαν). Он увлек в пучину отчаяния корабль Церкви, у которого не было кормщика и который уже и так едва надеялся бороться с волнами» (Alanicos, col. 400—401). Дело, собственно, состояло в том, что аланский епископ умер: «Аланская церковь была лишена головного украшения, я говорю о том (неизвестно каком. — С. И.) святом пастыре и не лгавшем апостоле (τον άπόστολον μή ψευσάμενον)[882]: он скончался там (αύτου), хорошо послужив. А защитник зла с непокрытой, как говорится, головой, бесстыдно вступил в борьбу за церковь. Весьма искусны были его начинания (και οΐα τα έκείνου μηχανήματα καί προβλήματα): он разжигает бешенство корыстолюбия в одном из тех, которые были нужны ему для помощи (τήν τινι πρός υπουργίαν έκείνω έπιτηδείων)[883]. Он выставляет в качестве предлога простоту [этого] народа, и несчастья [нынешних] времен, и то, что [любой] тотчас совратил бы алан (τήν του έθνους αφέλειαν προδεικνύς, καί τό δυσπραγές του καιρού, καί δτι τους Άλανούς ευθύς ύποσύροιτ αν)» (Alanicos, col. 40ΙΑ). Кем был упомянутый «защитник зла», равно как и его помощник, мы не знаем — может быть, митрополит Трапезундский?

«Был у них некий знатный муж, имевший близкое родство с тем пастырем. Он придумывает нечто, достойное своей головы и совершенно нелепое: подобно тому побежденному[884] евангельскому демону берет с собой семерых других демонов, [а именно] тех волков, что были вокруг пастыря, и, что удивительно, мужей, недостойных общения с ним, беглецов из разных мест (άλλως άλλαχόθεν φυγάδας), в целом [не представлявших собою] ничего здорового, а также [прихватывает] кого‑то откуда‑то из лазов (τινα Λαζόθεν ποθέν), который единственный быстренько переоделся подобающим образом (μετενδυτοϋντα μόνον τάχα που καί επίτηδες)» (Alanicos, col. 401 В).

Этот темный рассказ, изобилующий непонятными для нас намеками, следует, быть может, толковать таким образом: получив назначение от Трапезундского митрополита, новый епископ Аланский отправился в свою епархию с группой священников, в которой лишь один был византийцем, а остальные— либо аланами, находившимися в окружении митрополита, либо какими‑то другими варварами, быть может, бежавшими от татарского нашествия. Во всяком случае, лишь один «лаз» испытывал потребность в перемене одеяния. Кстати, если термин μετενδυτέω не следует здесь понимать как монашеский постриг, то перед нами — уникальное свидетельство византийской миссионерской практики: переодевание в туземную одежду.

О том, до какой степени рассказ Феодора пронизан евангельскими аллюзиями, можно судить по одному только слову «волки», употребленному им в рассказе о трапезундских клириках; эта на первый взгляд ничем не мотивированная метафора отсылает к евангельскому: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные» (Матф. 7.15).

Дальше Феодор развивает метафорику 12–й главы Евангелия от Матфея: «Найдя [Аланию] подметенной (σεσαρωμένην) и свободной от всеисполняющего благого Духа, он вступает [туда] свободной стопой. И становится последнее хуже первого (γίνεται τα έσχατα χειρονα τών πρώτων), а ведь даже и оно было не слишком здоровым» (Alanicos, col. 401 В). Цитаты из стихов 44—45 главы 12–й Матфея позволяют Феодору намекнуть на то, чего он не говорит впрямую: подобно человеку из Христовой притчи, которого на время покинул бес, Алания освободилась от язычества, но после него там остался ничем не заполненный вакуум, и тогда бес вернулся с семью другими бесами — в лице трапезундских клириков. Последние, если верить Феодору, занимались вымогательством у местного населения, «за то что не пренебрегли Аланией, так [прозябающей] без пастыря. Они, [мол], всё претерпели, всё вынеслй, ради того чтобы ей бесплатно был подарен жених» (Alanicos, col. 401 С). Автор отчета упрекает своего предшественника и за то, что тот слишком поспешно рукополагал местных священников, и за то, что вскоре оставил свой пост и вернулся в Трапезунд (Alanicos, col. 404 А). Впрочем, местные не видели в этом ничего дурного — они привыкли к такой чехарде: «ведь [среди них] есть такие, при ком сменилось уже три епископа, и теперь они видят меня четвертым!» (Alanicos, col. 404 В—405 А).

Новому епископу пришлось трудиться в условиях татарского набега. «Те несчастья, которые овладели аланским государством (τό κοινόν της Άλανίας), — кто я такой, чтобы врачевать их [своей] проповедью?» (Alanicos, col. 408D—409А). Но все же главное отчаяние вызывает у Феодора темнота его паствы: «Увы! Мне доверено пасти стада, выходящие из купели крещения, — а пасет их скорее смерть безверия. Ведь «они устами исповедуют», но… не веруют они сердцем в правду. Похоже, что «не стало благочестивого на этой земле «моей (Мих. 7.2)[885] и «страна сия не есть место покоя «для меня (Мих. 2. 10)» (Alanicos, col. 409 D). В этих сложных условиях Феодор ощущает в себе недостаток миссионерского искусства: «Представьте себе, что пришлось вытерпеть мне, жалкому иерею, не умеющему пастырствовать… О, я никчемный человек! Тотчас ощутил я тяжкое ярмо… О, до чего же могучим противником является древний враг [дьявол]!.. Что до меня, то он тотчас поставил меня в безвыходное положение. Ведь я не мог обратиться к кому‑либо другому, находящемуся в похожих обстоятельствах. Не было рядом ни отца, ни брата старшего, [людей], зарекомендовавших себя опытом и разумом, чтобы подать совет» (Alanicos, col. 405 А—D). Автор постоянно колеблется между самобичеваниями и упреками в адрес алан: «По пастве и пастыри (ποιμένας αμα καί ποίμνια)! Первое, я уверен, соответствует второму: какова жатва — таковы и делатели!» (Alanicos, col. 408 А—В). Играя евангельскими аллюзиями, епископ пишет: «[К нашему случаю] подходит пример притчи [Христовой]: сев пришелся на тернии. Правда, они были уже давно выполоты, но [и само] слово веры кое–где совершенно заглохло вместе с ними (συμπέπνικται), а где‑то прорастает вместе с терниями. Пожалуй, оно уже и само по навыку (υπό της εξεως) стало терновым» (Alanicos, col. 409 А—В). «Я боюсь, что никогда не пожну [столько, чтобы] наполнить [да. же] пригоршню, что [урожаем] снопа своего не набью себе и пазухи… Бесславный я пастырь и несчастливый земледелец! И тем не менее, словно «[проповедуя] с кровель (ώς επί δωμάτων)», мы понемножку собирали урожай[886], [а именно] тех, кто чуть преодолел всеобщую праматерь — заблуждение (τους υπεραναβάντας ολίγον την παμμητέρα[887] πλάνην) и по мере сил пожинает слово. Разве что и этим снова начали строить козни птицы небесные. Увы, нива моя приносит [лишь] тернии и колючки!» (Alanicos, col. 409 В).